— Подумаю, — сказал Ольсен и снова приложился к кружке. Он был уже очень пьян, но никто не мог этого заметить. Отставил кружку и взглянул на платиновую блондинку. — На твоем месте я бы ушел отсюда.
— С какой стати? — спросила Ильзе и встряхнула головой, свет замерцал в ее спадающих на спину волосах.
Ольсен улыбнулся.
— Потому что я так говорю. Выскользни в дверь незаметно.
— Господи, какая чушь, — фыркнула она. И подошла к унтерштурмфюреру с эмблемами СД на петлицах[156]. Вскоре он полез ей под юбку.
Они вместе пошли наверх.
Лейтенант Ольсен больше ее не видел. Она была арестована, едва поднялась с постели, где занималась любовью с унтерштурмфюрером. Он же и арестовал ее. Вывели Ильзе в заднюю дверь, где можно было выйти на тихую улочку через калитку в стене.
На другой день ее нашли в Грюневальде[157]. Короткая заметка в вечерней газете гласила, что ее сбил неопознанный автомобиль. Она была названа одной из берлинских аристократок. Люди пожимали плечами и говорили:
— Шлюха.
«Абендблатт» поместила фотографию ее трупа. Он лежал на дороге, в испачканной одежде. Голова была закрыта одеялом.
— Должно быть, ее сильно лупили по голове, — сказал ломовой извозчик в таверне. Он пил пиво, привалясь к стойке, и смотрел на вывеску с надписью: «Берлинцы курят 'Юнону'».
Кто-то хлопнул лейтенанта Ольсена по спине. Это был штурмбаннфюрер с Рыцарским крестом на шее. Очень молодой. На руке у него была узкая черная повязка с надписью изящными готическими буквами: «Leibstandarte SS Adolf Hitler». Телохранитель фюрера. Грудь его была увешана наградами.
— Хочешь имбирного эля, друг? — спросил этот молодой эсэсовец.
Ольсена впервые здесь кто-то назвал другом. Он удивленно взглянул на штурмбаннфюрера.
— Имбирного эля? От него тошнит.
И приложился к кружке. Пил он медленно, но все-таки закашлялся.
Штурмбаннфюрер СС засмеялся. Понюхал его кружку.
— О, крепкая штука.
— Да, крепкая, — сказал Ольсен. — Вся выпивка крепкая, — добавил он.
Штурмбаннфюрер из гитлеровских телохранителей кивнул, потом оглядел комнату.
— Грязный хлев.
Ольсен промолчал. Лишь согласно кивнул и подумал: «Гораздо хуже, чем хлев».
— Когда война окончится, нам всем предъявят длинный-длинный счет за все, что творят эти типы, — сказал штурмбаннфюрер.
— Они распинают людей, — сказал Ольсен.
— Знаю, — ответил штурмбаннфюрер. — В общем, сейчас это чрезвычайно жестокая публика. — Наклонился к Ольсену и зашептал: — Знаешь, что я хочу сделать, друг? Я хочу застрелиться. Хочу… — Снова осторожно огляделся. На его губах заиграла ироничная улыбка. — Сделаю это прямо здесь, в этом притоне.
— Не будет ли это глупостью? — спросил лейтенант Ольсен.
— Возможно, друг, но они все разинут от изумления рты.
— Ты пьян?
— Ничуть, — уверил его штурмбаннфюрер. От силы двадцатипятилетний. Почти двухметровый. С волосами цвета спелой пшеницы. Очень красивый.
Он вытянулся во весь рост.
— Теперь смотри, друг.
И пошел к эсэсовскому генералу с орденами Первой мировой войны, золотым партийным значком и почетными шевронами на правом рукаве.
Молодой офицер слегка коснулся генеральского лацкана, блистающего серебряными дубовыми листьями. Улыбнулся и очень громко произнес:
— Группенфюрер, сейчас вы увидите нечто очень забавное. Лучшую шутку всех времен.
Генерал шестидесяти с лишним лет раздраженно взглянул на блестящего молодого офицера. Он стоял с господином в темном костюме и тремя дамами из UFA. Дамы предвкушающе засмеялись.
— Хорошо, давай свою шутку.
Молодой офицер рассмеялся. Пылко, заразительно.
Лейтенант Ольсен сделал еще небольшой глоток и уселся поудобнее. У него было такое чувство, будто его специально пригласили в театр к самому началу представления.
Штурмбаннфюрер СС указал на генерала СС.
— Группенфюрер, вы свинья, злобная, нацистская свинья!
Генерал отпрянул. Кровь отлила от его обрюзглого лица. Рот открылся и закрылся.
Штурмбаннфюрер улыбнулся.
— Вся ваша свора из концлагерей и тыловых канцелярий — сексуальные маньяки и гнусные ублюдки. Но, к вашему приятному удивлению, могу объявить, что войну мы проиграли. Наши собратья с той стороны идут на Берлин и не медлят.
Кто-то схватил его повыше локтя. Он ударил по руке и прорычал:
— Руки прочь, скотина!
Схвативший его унтерштурмфюрер разжал пальцы. Нарукавная повязка телохранителя и блестящий Рыцарский крест заставляли его быть осторожным.
Штурмбаннфюрер вынул из кобуры пистолет и взвел курок.
Наступила мертвая тишина. Генерал и господин в черном костюме смотрели, как зачарованные, на большой вороненый пистолет в руке смеющегося молодого офицера.
— Я чувствую себя подлецом из-за мундира, который ношу, — заговорил он. Неторопливо. Отчеканивая каждое слово. — Я стыжусь матери-немки. Стыжусь страны, которую называл своей. Искренне надеюсь, что у наших противников в этой войне хватит ума расстрелять вас всех, как бешеных собак, потому что вы и есть бешеные собаки. Вздернуть на собственных подтяжках на стенах ваших казарм и тюрем.
Он приставил дуло к своему животу, щелкнул каблуками и выстрелил. Выронил пистолет, качнулся взад-вперед, но устоял. Выхватил почетный кинжал — длинное, острое оружие, висевшее сбоку на цепочке. Все еще улыбаясь, медленно вонзил лезвие в левую часть живота и повел им вправо. На руки хлынула кровь. Снова качнулся, словно высокое дерево в бурю. Повалился на колени.
— Вы не ожидали этого, грязные свиньи, — хотел сказать он, но ничего не сказал.
Сделав неистовое усилие, он снова встал. Потом рухнул.
Все произошло в три стадии. Он взглянул на сидевшего верхом на стуле Ольсена. Поднял в салюте руку. Сплошь залитую кровью.
— Разве это было не превосходно, друг?
Глаза его потускнели, но он все еще улыбался. Рыцарский крест звякнул о пуговицы. Он попытался встать. Закашлял кровью. Его подняли и положили на стол. Разрезали китель и брюки. Он взглянул в лицо склонившегося над ним человека с синеватой из-за жесткой бородки кожей.
— Будьте вы все прокляты. Я вышел из вашей организации. Очень жаль, что не увижу, как вас вздернут на стенах. — Кивнул. Было больно. Господи, как больно. — Может быть, друг, это все же было глупостью, — прошептал он.
«Встань на колени и помолись Господу», — говорила ему мать. Дед был пастором. Он помнил его. Крахмальный воротничок деда всегда был желтым по краям от пота. Дед всегда говорил так, будто плакал, но всегда плутовал, играя в марьяж в задней комнате таверны, где их никто не видел.
Резкий свет хрустальной, вывезенной из Праги люстры резал ему глаза. Он слышал, как кто-то расхаживает взад-вперед.
— Он не должен умереть, — послышался чей-то голос.
Штурмбаннфюрер хотел засмеяться, но у него хватило сил лишь улыбнуться, обнажив зубы.
