возжигатель и сеятель искор света по темным улицам, даже и он совершенно уже одетый на вечер, даже и он захохотал при взгляде на духа, хотя и не подозревал, что встретился лицом к лицу с самим великим «праздником».
Вдруг дух, не говоря ни слова, перенес своего собеседника в такое пустынное болото, обсаженное такими громадными камнями, что конечно можно было его назвать кладбищем великанов. Вода просачивалась повсюду, — так и била ключом из земли, — да мороз наложил на нее руку и удержал в достодолжном повиновении. Кроме моха, кроме дрока и кое-каких тощих былинок, ничего не было вокруг.
По краю неба, с заката, солнце провело своими лучами багровую дорожку над этой безотрадной местностью, и — надо было видеть, — как закатывалось оно, как жмурилось и дремало и как, наконец, совсем заснуло…
— Где мы? — спросил Скрудж.
— В самом сердце земли, где трудятся столько лет рудокопы… Да вот поглядите!…
Сказав эти слова, дух пронесся со Скруджем мимо хижины, где старый дед угольщик праздновал Рождество со своими внучатами… Взглянули они на радостные лица и полетели далее…
Пронеслись они и над шумным морем, прямо к маяку; о маяк разбивались пенные волны, брызжа на крылья бурных чаек. Дочери, быть может, самого ветра, — опускались и поднимались чайки над плавучими лужайками морской травы и водорослей.
Но, даже и здесь двое маячных сторожей развели праздничный огонек, и колыхался он искрами на волнах.
Протянув друг другу намозоленные руки, сторожа пригубили грога и поздравили друг друга с праздником. Старший из двоих затянул какую-то дикую песню, да так затянул, что его голос можно было принять за рев бури.
Дух всё летел, всё летел над темным, разыгравшимся морем, пока не опустился вместе со Скруджем, далеко от берега и всякой земли, на какой-то корабль.
Останавливались они то около рулевого, то около вахтенных часовых и офицеров, и всматривались в эти темные, фантастические лица; но каждый, к кому бы они ни подходили, или напевал праздничную песню, или думал о празднике, или напоминал своему товарищу о каком-либо минувшем празднике, — и всё это было связано с радостной надеждой — благополучно возвратиться в объятия родной семьи. Все, и худые, и хорошие, и злые, и добрые, все обменялись приветствиями, все припомнили о родных и друзьях, зная, что милые им люди думают, в свою очередь, также и о них.
Несказанно было удивление Скруджа, когда он вслушивался в завывания ветра и вдумывался в этот ночной полет над неведомыми, таинственными как смерть, безднами, — несказанно было удивление Скруджа — при чьем-то, вдруг раздавшемся, веселом хохоте. Но удивление его преступило всякие границы, когда он узнал хохот своего племянника, и сам очутился в светлой, теплой, сверкающей чистотою комнате. Дух стоял с ним рядом и глядел на племянника нежно и любовно.
— Ха! ха! ха! — заливался племянник Скруджа. — Ха! ха! ха!
Если бы вам, против всякой вероятности, случилось познакомиться с человеком, одаренным способностью смеяться, ото всей полноты души, — более и задушевнее скруджевского племянника, я скажу вам одно: неотступно просил бы я вас представить вашему знакомому и меня. Сделайте милость, представьте меня. Очень счастливая, правдивая и благородная идея была у судьбы — вознаградить человека, за все его заразительные болезни и печали, еще более заразительным и неотразимо веселым смехом.
Итак, племянник Скруджа хохотал во всё горло; хохотали ото всей души и жена его и приятели: «Ха- ха-ха!»
— Честное слово! — крикнул племянник, — он мне сказал, что святки — пустяки, и, поверьте, он сам крепко убежден в этом!
— Тем стыднее для него, Фред! — заметила с негодованием нареченная племянница Скруджа.
Вообще — ведь женщины ничего не делают вполовину и за всякое дело принимаются не шутя.
Племянница — она же и супруга племянника Скруджа, была мила, т. е. в высшей степени мила, с очаровательной головкой, с простодушным, искренним выражением лица; и при этом — что за увлекательная улыбка, что за живые искрометные глазки!
— Большой чудотвор — мой старик! — продолжал племянник. — Спору нет, мог бы он быть несколько пообходительнее: но его недостатки наказываются сами собою, и мне против него сказать нечего.
— Кажется, он очень богат, Фред?
— Э! да что толку в его богатстве, моя милая? Богатство ему ничего не приносит: он не может быть полезен не только другим, даже самому себе. У него нет даже удовольствия подумать… ха-ха-ха! — что вскоре нас же придется ему наградить.
— Я его терпеть не могу! — сказала племянница. Сестры — ее и прочие дамы согласились с ее мнением.
— О! Я снисходительнее вас! — возразил племянник. — Мне его только жалко. Кому вредят его своенравные выходки? ему же… Я это не потому говорю, что он отказался пообедать с нами — в этом случае, он только в выигрыше: избавился от плохого обеда.
— В самом деле?… А мне — так кажется, что он потерял очень хороший обед!… - перебила его молоденькая жена.
Все гости разделили это убеждение, и — надо сказать правду — могли быть в этом случае неуместными судьями, ибо только что изволили покушать, и в настоящее мгновение десерт не сходил еще со стола, и всё общество столпилось у камелька, при свете лампы.
— Честное слово, мне очень приятно разубедиться: я до сих пор плохо верил в уменье юных хозяев. Не правда ли, Топпер?
Вероятно, Топпер взглянул на одну из сестер племянницы Скруджа, потому-то ответил: я холостяк и ничто иное, как жалкий пария и не вправе выражать своего суждения о подобном предмете; а сестра племянницы Скруджа — вот это полненькое создание в кружевной косынке, что вы видите, — вся так и зарделась.
— Продолжай же, Фред! — крикнула его жена, нетерпеливо забив в ладоши. — Начнет и остановится… как это несносно!
— Я хотел только прибавить, что старик сам себя лишил приятной компании; уж конечно, она веселее его мыслей и темной, сырой конторы. Впрочем, я еще не унялся: каждый год буду ходить к нему с приветствием: как ваше здоровье, дядюшка? с праздником имею честь поздравить! Если я его так расшевелю, что он, по крайней мере, откажет своему бедному приказчику тысячу двести фунтов, — уж и это будет хорошо. Не знаю почему, только мне кажется, что я сильно поколебал его вчера…
Пришлось теперь гостям посмеяться над чванливым притязанием хозяина — поколебать Скруджа. Но Фред был добрейший малый, нисколько не обиделся шутками, а еще придал обществу веселья круговой бутылкой.
После чая занялись музыкой, потому что все собеседники, уверяю вас, были замечательными исполнителями разных ариеток и ритурнелей, а особенно Топпер: он артистически переливал из тона в тон свой бас, не напрягая жил на лбу и не краснея, как рак.
Хозяйка оказалась превосходной арфисткой; в числе прочих пьесок, она сыграла простую песенку, такую простую, что можно бы было насвистать ее на память в две минуты; но Скрудж вздрогнул: эту песенку напевала когда-то посещавшая его в школе маленькая девочка…
После музыки начали играть в фанты, и прежде всего в жмурки.
В жмурках опять отличился Топпер своим плутовством и ловкостью в преследовании полненькой девицы в кружевной косынке: как ни роняла она то каминную решетку, то стул, как ни пряталась за занавески — поймал-таки ее в каком-то углу.
Хозяйка не принимала участия в жмурках, а уселась в стороне, на покойное кресло и положила ноги на табурет; за креслом стояли дух и Скрудж. Зато она приняла живое участие в фантах и тут-то, к вящему удовольствию Фреда, показала себя: всех заткнула за пояс, даже и сестер, хотя они были далеко не глупы — спросите вот… хоть Топпера… Особенно отличалась она в «как вы его любите» и в «где, когда и
