почему?» Сам Фред так и рассыпался, и дух не сводил с него благосклонных взоров, до такой степени, что Скрудж начал его умолять, как ребенок — подождать до разъезда гостей; но дух сказал, что этого невозможно.
— Вот еще новая игра! — говорил Скрудж, — еще полчаса, дух, только полчаса…
Играли в «да и нет». Фреду пришлось быть в ответе: он должен был задумать какое-либо слово, а играющие должны были отгадывать, предлагая ему вопросы и требуя от него в ответ или «да» или «нет». Осыпанный перекрестным огнем вопросов, Фред волей-неволей был вынужден на несколько признаний, а именно, что думал он о животном: что животное это — живое; животное неприятное, дикое; что иногда оно рычит, иногда хрюкает, а прежде говорило; что водится оно в Лондоне и даже ходит по улицам, но что за деньги его не показывают, на привязи не водят, в зверинце не держат и на бойне не убивают; что оно ни лошадь, ни осел, ни корова, ни бык, ни тигр, ни собака, ни свинья, ни кошка, ни медведь. При каждом новом вопросе мошенник Фред до того заливался хохотом, что вскакивал с дивана и начинал топать ногами. Наконец и полненькая сестрица покатилась со смеху и крикнула:
— Угадала, угадала, Фред! знаю, что такое?
— Что же такое? — спросил Фред.
— Ваш дядюшка Скру-у-дж?
Именно так и было. Затем последовал общий взрыв похвал, хотя дело и не обошлось без легких замечаний.
— Ну, что, же? — заметил Фред. — Он доставил нам столько удовольствия, что нам не грех бы и выпить за его здоровье, благо у нас в руках по стакану жженки! — за здоровье дядюшки Скруджа!
— Идет! За здоровье дядюшки Скруджа! — подхватили гости.
— Веселого праздника и счастливого нового года старику, кто бы он там ни был! — крикнул Фред. — Не хотел моего изустного поздравления, пусть же примет заочно: за здоровье дядюшки Скруджа!
Скрудж принял такое участие в общем веселье, что собрался было уже произнести благодарственный спич; но вдруг вся сцена исчезла, и дух и Скрудж снова понеслись в путь.
Далек был их путь: много перевидали они местностей, много посетили обителей и жилищ. Дух приникал к изголовью больных, и они забывали свои недуги; и на мгновение казалось страждущему изгнаннику, что он припадает снова к лону своей милой родины. Душу, обрекшую себя на отчаянную борьбу с судьбою, просветлял он чувством самоотвержения и упованием на лучшую участь; приближался к бедным, — и они считали себя богатыми. В дома призрения, в больницы и в тюрьмы, во все притоны нищеты, везде, куда тщеславный и горделивый человек не мог — своею ничтожной, преходящею властью — возбранить вход и заградить пути бесплотному духу, — везде дух внес за собою — благословения, везде слышал от него Скрудж заповедь милосердия.
Длинна была эта ночь, если всё случилось в нее одну; но Скрудж сомневался; ему казалось, что несколько сочельников слились воедино в течение того времени, пока он был с духом. Еще одна странность: Скрудж не замечал в себе ни малейшей наружной перемены, а дух видимо становился старше и старше. От Скруджа не ускользнула эта перемена, но он не сказал ни слова до тех пор, пока, выходя из одного дома, где толпа детей славила Богоявление, не увидал, что волосы на голове духа побелели.
— Разве жизнь духов так коротка? — спросил он, когда они остались одни.
— Действительно, — отвечал дух, — жизнь моя на земном шаре очень коротка; она кончается нынешнюю ночь.
— Нынешнюю ночь! — вскрикнул Скрудж.
— Ровно — в полночь. Чу? час уже близок.
В это время часы пробили где-то три четверти одиннадцатого.
— Извините мой нескромный вопрос, — сказал Скрудж, пристально вглядываясь в одежды духа, — я вижу под полою вашего платья что-то странное, не принадлежащее вам… Что это: нога или коготь?
— Это могло бы назваться и когтем, потому что сверху немножко мяса есть, — отвечал печально дух. — Глядите!
Он распахнул полы своей одежды и оттуда вывалились двое детей, — два бедные существа — презренные, гадкие, гнусные, омерзительные, отталкивающие; они упали на колени к ногам Скруджа и вцепились ему в платье.
— О, человек! склони, склони взоры к своим стопам! — крикнул дух.
Это были мальчик и девочка, — желтые, худые, в лохмотьях, с нахмуренными лицами, свирепые, хотя и пресмыкающиеся — в своем подлом унижении. Вместо привлекательного младенчества, долженствовавшего покрыть их щеки вешним свежим румянцем, чья-то блеклая, высохшая рука, словно рука времени, сморщила эти ввалившиеся щеки и стерла с них жизненные краски; в этих глазах, откуда, казалось, должны были улыбаться на божий мир ангелы, теперь гнездились демоны и метали угрожающие взгляды. Никакие перемены, никакой упадок, никакое извращение человеческого рода, в самой высшей степени и при всех таинственных уклонениях природы, никогда не могли произвести подобных чудовищ, отвратительных и ужасных.
Скрудж отшатнулся, бледный от страха. Впрочем не желая оскорбить духа, может быть, родителя этих чад, он хотел было сказать: «какие миленькие дети!», но слова сами собою остановились в горле, чтобы не участвовать в такой неимоверной лжи.
— Дух, это ваши дети?
Вот всё, что мог сказать Скрудж.
— Дети людей, — ответил дух; — они обратились ко мне с челобитною на своих отцов. Вот этого зовут: «невежество», а эту — «нищета». Бойтесь обоих и их потомства; но первого бойтесь больше — я на челе у него читаю: «проклятие». «Спеши, о Вавилон!» — возгласил дух, протягивая руку к городу, — спеши изгладить это слово — оно осуждает тебя еще более, чем этого несчастного: его только на несчастье, тебя на гибель! Дерзни сказать, что ты не виноват, клевещи даже на своих обвинителей: тебе это может послужить на время, для достижения твоих преступных целей; но… берегись конца!
— И у них нет никакого пристанища! никаких средств! — вскрикнул Скрудж.
— Как!… Разве нет тюрем? — спросил дух, в последний раз насмешливо повторяя собственные слова Скруджа, — разве нет смирительных домов?
Часы начали бить полночь.
Скрудж посмотрел на духа, но духа уже не было. При последнем замиравшем ударе, Скрудж вспомнил предсказание старого Джэкоба Мэрлея и поднял глаза: призрак величественного вида, окутанный в широкую одежду с покрывалом, подлетал к нему, скользя по земле, как пар.
Четвертая строфа
Призрак приближался медленно, важный и молчаливый. Когда он был уже совсем подле, Скрудж склонил пред ним колено, потому что призрак словно разливал вокруг себя в воздухе какой-то мрачный и таинственный ужас.
Длинная черная одежда совершенно закрывала его с головы до ног и оставляла снаружи только одну вытянутую руку: иначе его было бы очень трудно отличить и отделить от густых теней ночи.
Скрудж заметил, что призрак высокого роста, величавой осанки, и что таинственное его присутствие наводит на человека торжественный страх и трепет.
Но более он ничего уже не мог узнать, потому что призрак не говорил ни одного слова, не делал ни одного движения.
— Вероятно, я имею честь находиться в присутствии будущего праздника? — спросил Скрудж.
Призрак не отвечал, но не опускал вытянутой вперед руки.
— Вы мне покажете то, что должно случиться, но не случилось еще… не правда ли? — продолжал Скрудж.
Верхние складки черной одежды на мгновение сблизились между собою, как будто призрак наклонил голову; но это движение было его единственным ответом.
Хотя и привычный к обращению с духами, Скрудж, всё-таки чувствовал такой ужас в присутствии
