— Ты, Паша, стал галантным кавалером, научился ухаживать за женщинами. Раньше за тобой такого не водилось. Галина, что ли, вышколила?.. Но где же она?… Зови хозяйку, не к тебе же одному я пришла в такую пору.
И только потом, когда прошла в комнату, понимающе закивала головой:
— Э-э, братец, да ты, я вижу, холостяк. Ну да ладно: не будем тормошить личный вопрос. Дай-ка лучше, Паша, я нагляжусь на тебя.
— Ты все такая же… разбитная.
Белов заметно покраснел. Они сели. Павел силился припомнить, когда он виделся со Светланой в последний раз. Давно, в прошлом или позапрошлом году. Тогда он еще жил с Галиной, они принимали Светлану, как родного, близкого человека. Однажды она показала им билет на самолет — улетала в Москву, в театр, куда пригласили ее на место ведущей артистки. Тогда Светлана жаловалась на главного режиссера углегорского театра Солнцева, называла его компрачикосом. Павел еще спросил: «Что такое компрачикос?». «А помнишь, в «Человеке, который смеется»? Да, да, Павел читал эту книгу, он помнит страшное племя изуверов. Они похищали детей, уродовали их физически и продавали владельцам бродячих балаганов. Но при чем тут Солнцев?.. Конечно же, Светлана преувеличивает. Она поссорилась с главным режиссером, и в ней говорит личная обида.
Так думал тогда Белов. Так думает он и сейчас.
— На время в Углегорск или насовсем?
— На время… Насовсем… Эх, Паша! Давно ли мы с тобой бегали в школу?.. Вы, мальчишки, — народ рассудительный. Готовились к жизни серьезней. Лучше нас знали, что жизнь — не посыпанная песочком тропинка. А мы, девчонки, и не подозревали. Порхали, как мотыльки, да строили воздушные замки. Вот хоть и я: дернул же меня черт пойти в искусство!..
Она вынула из сумочки сигареты, закурила. Затягивалась глубоко, жадно. Длинная, красивая шея ее вздувалась у подбородка, губы широко и нервно растягивались. Павел только теперь заметил, как изменилась, постарела Светлана. Вся она как-то сникла, сделалась меньше, и щеки ее поблекли, отсвечивали нездоровой желтизной. И это она, Светлана, девушка, чей голос звенел по всей школе колокольчиком, чья веселость и красота кружила ему голову. Она всегда улыбалась. Даже во время ответов у доски улыбка блуждала на ее лице. Они учились еще в шестом классе, когда Павел стал заглядываться на беленькую девочку с блуждающей улыбкой. А в восьмом или в девятом классе он уже задыхался от жажды видеть ее, ловил малейшее ее желание. Будь Светлана к нему поприветливей, он бы, может быть, ей и открылся. Но в то время многие вздыхали по синим озорным глазам — в толпе других ребят, зачастую более видных и смелых, затерялся тогда Паша Белов. Так и остался наедине со своим чувством.
Светлана после школы поехала учиться в Ленинград, в театральный институт.
— По слухам, ты в Москве преуспевала?
Светлана невесело улыбнулась, как-то неловко и неспокойно шевельнула плечом, будто что-то давило ей, мешало, вздохнула глубоко, печально. Она смотрела на Павла насмешливо долго, снисходительно и жалеючи.
— По слухам, говоришь?.. А я-то думала не только друзья, но и многие незнакомые люди знают меня, думала, и я в некотором роде знаменитость. Ты хоть на одном моем спектакле побывал?
— Признаться…
— Не надо извинительных слов. Не был, и хорошо. Я тоже твоих книг не читала. И ничего — как видишь, живу. Я даже рада, что ты меня не видел на сцене. Есть еще люди, которым я хочу нравиться, мнением которых я дорожу.
Тут она опять невесело засмеялась: одними губами, лицом — глаза оставались неподвижны, печально смотрели в одну точку. Белов заметил это, хотя и не смотрел на нее пристально. Павел боялся ее взгляда, боялся нестерпимо ярких, озёрно-синих глаз. Эта боязнь осталась у него от прошлого, от тех далеких и вместе с тем таких близких времен детства, когда зарождающееся чувство любви бывает так пугливо и робко. Она всегда смеялась и куда-то торопилась. Ее глаза светились влажным горячим блеском. Но если в детстве он ничего не видел в них кроме озорного лукавства и жажды жизни, то теперь в них залегла глубокая неизбывная дума. И хоть глаза ее от того стали еще красивее, но, как и прежде, смотреть в них подолгу Белов не мог.
— Ушла я из театра, Паша. Рассорилась, разодралась и ушла. Надоело играть героиню-современницу с печатью мученицы на лице. Изображать надтреснутые характеры, плачущие души, — девицу вневременного, вненационального происхождения. Нет таких в жизни, а мы их выдумываем.
— А вы играйте таких, которые есть в жизни.
Светлана точно вдруг очнулась от забытья, энергично вскинула голову, поправила рукой пшеничную прядь волос, сказала:
— Мы играем таких, которых нам придумают драматурги и режиссеры. Роль навязывают артисту, втискивают насильно. Иной раз тошнит оттого, что говорит собственный язык, мучительно стыдно за жест, позу, выходку. Стыдно, а играешь. Может ли тут явиться вдохновение? Может ли такой образ зажечь зрителя?..
— Неужели так во всех театрах?
— За все не говорю, а в нашем — там, где я работала, все происходит именно так.
— Но позволь, Светлана, артисты — живые люди, каждый имеет свои взгляды на искусство, наконец, творческое лицо, — как же они соглашаются играть плохие роли, представлять зрителю людей, не существующих в жизни, клеветать на действительность?
— Потому-то я и ушла из театра. Не хочу поставлять брак и получать за него денежки. Стыдно, Паша, обманывать людей. Не желаю! Пусть другие пляшут под дудку главного режиссера. Я — не хочу! Хватит!
— Кто у вас режиссер? Расскажи о нем.
— О, это ужасный человек, Паша! Впрочем, и «а человека-то он мало похож. Толстый и сырой, как вздувшийся соленый огурец. Желтые рачьи глаза и желтая борода. Говорят, он когда-то был большим артистом, у него много званий и рангов, он заслуженный и перезаслуженный, но я лично ни одному диплому, ни одной бумажке его не верю. Просто он ошибся адресом: ему бы надо торговать шнурками, а он забрел в театр. И вот уже сорок лет бессменно снабжает духовной пищей зрителя. И ведь что любопытно: не любит артистов, особенно талантливых, а живет среди них. Ведь это, наверное, не легко? А, Паша?.. Мне иногда жаль его. Однажды я ему сказала: «Трудно вам, Вагран Иванович. Отдохнули бы!» «Что верно, то верно, — сказал он мне. — Да оставить вас не на кого. Пропадете без меня». Видишь, что думает Вагран Иванович Земной: пропадут без него артисты, погибнет театр.
В молодости Вагран пробовал писать стихи, придумал псевдоним Земной. И послал свои первые вирши знаменитому поэту. Так тот стихи оставил без внимания, а по поводу псевдонима написал: «Ваш псевдоним мне не понравился. Вы как бы хотите сказать: «Смотрите, я хоть и поэт, а считаю себя вполне земным человеком!»
Реплика лишь подбодрила Ваграна, с тех пор он уж не назывался иначе как Земной.
Вот он каков, наш режиссер! Я невзлюбила его с первой встречи. Помню, как с другими артистами в первый раз вошла к нему в кабинет. Стояла в углу, не смея подойти ближе и назвать свое имя. Мельком перехватила взгляд Земного — еще больше съежилась, отступила в угол: ждала его слова, но он говорил с другими, смотрел на других, перелистывал какие-то бумаги. Знал обо мне, но нарочно не обращал внимания. Смотри, мол, какие мы тут все важные: никому ты не нужна, мы можем и без тебя обойтись.
Потом ко мне подошел пожилой артист в мешковатом потертом костюме, взял меня за руку и, расчищая место возле стола, возвестил:
— Вагран Иванович! Нашего полку прибыло. Разрешите представить: Светлана Буренкова, артистка первой категории.
Я тогда подивилась голосу артиста: он отличался необыкновенной силой и музыкальностью. Но тут и голос не помог. Никакого впечатления! Земной продолжал рыться в бумагах. Наступила тишина, во время которой я готова была провалиться сквозь землю. Я ненавидела мешковатого сутулого чудака, позволившего себе разыграть со мной сцену. Еще бы минута, и я выбежала бы из кабинета. Но как раз в эту- то минуту режиссер поднял на нас покрасневшие от злости глаза.
— Перестаньте разыгрывать спектакль! Тут вам не балаган!
