И видится ей то же, что и мне: вечерний лес, больших теней смещенье, и ландышей неверное свеченье, взошедших из расщелины на пне, и дальнее страдание гармошек, и смех, и платье в беленький горошек, вновь смех и все другое, из чего у нас не получилось ничего… Она ко мне приходит иногда: «Я мимо шла. Я только на минуту», — но мне в глаза не смотрит почему-то от странного какого-то стыда. И исчезают вновь ее следы… Вот эта повесть, ясная не очень. Она туманна, как осенней ночью туманны Патриаршие пруды. 1957
Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.
Москва, Изд-во АО «ХГС» 1995.
В. Бокову
Пахнет засолами, пахнет молоком. Ягоды засохлые в сене молодом. Я лежу, чего-то жду каждою кровинкой, в темном небе звезду шевелю травинкой. Все забыл, все забыл, будто напахался, — с кем дружил, кого любил, над кем надсмехался. В небе звездно и черно. Ночь хорошая. Я не знаю ничего, ничегошеньки. Баловали меня, а я — как небалованный, целовали меня, а я — как нецелованный. 1956
Евгений Евтушенко. Мое самое-самое.
Москва, Изд-во АО «ХГС» 1995.
Маленький занавес поднят. В зале движенье и шум. Ты выступаешь сегодня в кинотеатре «Форум». Выглядишь раненой птицей, в перышках пули тая. Стать вестибюльной певицей — это Победа твоя? Здесь фронтовые песни слушают невсерьез. Самое страшное, если даже не будет слез. Хочешь растрогать? Не пробуй… Здесь кинопублика вся