поставить его в тупик оказалось невозможно. На все вопросы он отвечал подробно, толково и разумно.
— Да как же женка твоя не приметила сей подмены? — вопрошал Гришка. — Неужто и в постели вы схожи?
— Потому и не приметила, что сучки все бабы до единой, — уклончиво отвечал Иоанн.
— Это да, — соглашался Малюта, который и сам был о них весьма невысокого мнения. — А вот скажи-ка мне…
Но чтобы он ни спрашивал, врасплох Иоанна застать не удавалось. Иной раз Малюта, ссылаясь на окаянную память, ставшую, словно худое решето, просил его рассказать еще раз про свое венчание на царство, в глубине души надеясь, что на сей раз узник поведает обо всем этом иначе, и тогда все сомнения развеются как дым, но нет. Вновь и вновь повторял тот, что именно его духовник, благовещенский протоиерей, взяв из рук Иоанна животворящий крест, венец и бармы, отнес их в храм Успения. А сопровождал его конюший князь Михайла Глинский. Четко перечислял он по именам и тех, кто шел по его правую руку, и тех, кто шел по левую.
Он помнил чуть ли не наизусть даже слова митрополичьей молитвы, когда Макарий во всеуслышанье взывал к всевышнему, чтобы тот оградил сего христианского Давида силою святого духа, посадил его на престол добродетели, даровал бы ему ужас для строптивых и милостивое око для послушных.
— А мнится мне, что ты прошлый раз сказывал, будто из мисы тебя осыпал золотом да серебром князь Старицкий? — коварно вопрошал Малюта.
— Не мог я такого сказывать, — непреклонно и без малейших колебаний отвечал Иоанн. — То мой родной братец был, князь Юрий Васильевич.
— Ну, можа, и путаю, — шел на попятную монах. — А мису, из коей он златом тебя осыпал, глаголишь, в руце у князя Курбского была?
— И этого я не сказывал, — стоял на своем узник. — Нес ее Михайло Глинский, — и насмешливо улыбался: — Эх ты. В какой раз тебе о том сказываю, ан все едино — ничегошеньки не помнишь. И впрямь не голова у тебя, а решето.
— А вот с царицей-то вы ездили по весне впервой на богомолье в Троицкую Сергиеву лавру, — начинал Малюта, и вновь его хитрость не удавалась.
— Не ездили, а ходили, — немедленно прерывал его Иоанн. — И не весной это было, а по зиме. Мы еще там всю первую неделю Великого поста провели и каждодневно молились над гробом святого Сергия.
— И тут я забыл, — сокрушался Малюта. — Прости, государь-батюшка.
К тому же спустя месяц с начала их совместного проживания выяснилось, что узника и сторожа объединяет и еще одна страсть. Впервые Малюта это заметил, когда принес в избушку очередного зайца, попавшего в хитроумно расставленные им силки, и неудачно тюкнул его по лбу. Заяц, вместо того чтобы помереть от этого удара, отчаянно и тоненько, словно малое дите, заплакал-заверещал. Малюта занес было руку для повторного удара, но тут случайно бросил взгляд на Иоанна, который, припав к решетке, жадно наблюдал за этим зрелищем, и… передумал бить.
— У нас покамест еды хватает, — произнес он с напускным равнодушием и предложил: — Не хошь ли поиграться, государь? Заодно и забить его подсобишь.
— Забить, как я хочу? — сразу уточнил Иоанн, немного побаивавшийся звероватого монаха и полу безумных огоньков, которые порою подмечал в его глазах.
— Да мне все едино, — пожал плечами Малюта. — Хоть с живого шкуру спусти. — И сунул зайца за решетку.
Спустя пять минут отчаянное верещание косого сменилось истошным воплем самого Иоанна. Изловчившись, заяц сумел острыми когтями сильных задних лап хорошо вспороть руку узника. Наскоро замотав брошенной Малютой тряпицей руку, Иоанн злобно уставился на испуганно забившегося в самый дальний уголок зверька.
— Эхма, нож бы мне, так я и впрямь с тебя с живого шкуру содрал, — произнес он мечтательно.
— А сумеешь ли? — полюбопытствовал Малюта. — Тут сноровка нужна да навыки.
— А ты мне дай, да чтоб востренький был, а там поглядим, — зло буркнул узник, морщась от боли в пораненной руке.
На то, что отец Авва и впрямь даст ему нож, он не надеялся. Сказал же просто так, чтоб огрызнуться. Но Малюта его дал. И не просто дал, а еще и помогал советами, с чего лучше начинать да куда тянуть шкурку далее. Правда, забава быстро закончилась — заяц издох гораздо раньше, чем с него стащили нарядную белую шубку.
С того дня что-то переменилось в их отношениях, и забава над пойманными зверьками стала неизменным вечерним развлечением для обоих обитателей избушки и не просто развлечением, но даже неким соревнованием — кто сумеет промучить дольше, не давая несчастному косому сдохнуть от непереносимых мук[17].
Причем тон этим забавам задавал Иоанн, чему Малюта в немалой степени удивлялся — сам-то он всегда считал себя жестоким, но старался как-то сдерживаться. Тут же он, найдя схожую родственную душу, да еще какую, словно развязал невидимые веревки, которыми стягивал свою жажду потерзать да помучить.
Так прошла зима.
Для Иоанна, увлеченного новой забавой, она, в отличие от предыдущих, промелькнула на одном дыхании, будто и не было ее вовсе. Но о своем желании освободиться из узилища он все равно не забывал. По началу в его голове мелькала мысль, улучив минуту, кинуться с ножом на своего сторожа, но, во-первых, тот всегда был начеку, а во-вторых, помнил бывший царь свое блуждание по болоту и как истошно он орал, призывая старцев на помощь. Ну, пускай даже повезет, и он сумеет убить отца Авву, а что дальше? Как выбраться из этого глухого места, окруженного со всех сторон непролазной топью. А получить свободу только для того, чтобы несколькими днями позже помереть с голоду или утонуть в трясине, его не устраивало. Нет, нужен надежный проводник, а потому надлежало действовать похитрее.
— Эх, мне бы до Москвы добраться, а уж там у меня все эти поганцы мигом бы взвыли, яко те зайцы, — вздыхал он все чаще и чаще, при этом исподлобья бросая испытующие взгляды на отца Авву — слышит ли его?
Тот все прекрасно слышал, но с ответом не торопился — мыслил. Рассуждалось, как и прежде, с мучительным трудом, поэтому Малюта не торопился с ответом. Но Иоанн чувствовал — он сумеет убедить монаха. Пускай тот еще не говорит решительное «да», но зато и не произносит убийственное «нет», а значит — надо дожимать, ломая все его колебания, которых осталось немало.
Сомнения свои Малюта уже не таил, а излагал их вслух, хотя и в форме насмешливых вопросов, которые задавал от нечего делать, но узник по-прежнему блестяще выходил из каждого такого испытания.
— Пымают. Прямо по дороге изловят, — басил Малюта.
— Пока
— Да кто тебя допустит до его палат? — не сдавался Малюта.
— Он же не сиднем там сидит, — отвечал узник. — То на охоту ездит, то на богомолье. Неужто не улучим удобный миг?
— Так тебя к нему и подпустят, — упирался Гришка. — Опять же, покуда дождемся — раньше сами в пыточную угодим.
— А мы и спрашивать никого не станем. Да и дожидаться тож. Пожары на Москве частенько случаются. Один меня вниз низринул, теперь пущай другой сызнова наверх поднимает.
Лишь раз его голос на мгновение предательски дрогнул, и ответ прозвучал не так уверенно, как обычно, дав легкую слабину. Случилось это, когда Малюта опасливо заметил:
— Да он тебя умертвить повелит, — и жалобно добавил: — И меня с тобой заодно.
— Не посмеет, — ответил Иоанн, но тут же припомнил давнюю встречу, когда двойник так сильно напугал его, взяв в руки нож, и он с гораздо боль шей убежденностью в голосе повторил: — Не посмеет на своего государя длань подъяти. Я — божий по мазанник. Меня убить — грех тяжкий. Такого во веки веков не отмолить, хоть в великую схиму облачайся да в затвор на десятки лет уходи.
