На шестой булочке дверь отпер другой человек.
— Ты можешь идти, — сказала надзирательница.
Я не шевелилась, подозревая, что это могла быть галлюцинация.
Она направила фонарик на мое лицо; от света заболели глаза.
— Я сказала, что ты можешь идти.
Я постаралась двинуться к выходу, но обнаружила, что не могу пошевелить ногами. Она вытащила меня за руки, и ноги чуть отошли.
— Мне просто надо сесть, — прокаркала я. Голос звучал как чужой, горло было настолько сухим, что было тяжело говорить.
— Давай, милая, — сказала надзирательница. — С тобой все будет в порядке. Я отведу тебя помыться, и потом ты можешь идти.
— Идти? — Мне пришлось опереться на нее. — Вы имеете в виду, что я могу выйти из подвала?
— Нет, выйти из «Свободы». Тебя отпускают.
IX
У меня появляется влиятельный друг и враг
Я считала, что по самой скромной оценке пробыла в подвале не менее недели, хотя не удивилась бы, окажись этот срок месяцем или даже больше.
На самом деле прошло всего семьдесят два часа.
Похоже, за это время многое случилось.
Выбраться из подвала оказалось много труднее, чем спуститься туда. Странно, что находиться в сидячем и лежачем положении оказалось так изнурительно; теперь я лучше понимала бабулю и посочувствовала ей.
Надзирательница, которую звали Кьюстина, отвела меня в индивидуальную душевую кабинку.
— Тебе надо вымыться, — сказала она. — С тобой хотят поговорить.
Я кивнула. Я все еще чувствовала себя так странно, что даже не подумала спросить, кто меня ждет и как все это произошло.
— В душевой есть таймер? — спросила я.
— Нет, мойся столько, сколько надо.
По дороге в душ я мельком увидела свое отражение. Я выглядела дико. Волосы были всколочены и спутаны. Глаза покраснели, и темные крути под ними больше походили на синяки. Руки и ноги были покрыты настоящими синяками (не забудем еще и татуировку на лодыжке). Ногти были поломаны и в крови — я даже не помнила, что пыталась рыть землю, но, похоже, это было единственное объяснение. Я была вся в грязи и только в душе поняла, как ужасно от меня пахло.
Так как за душ я не платила, он был очень, очень длинным. Возможно, самым длинным за всю мою жизнь.
Когда я вышла, на скамье в душевой была разложена моя школьная форма. Кто-то ее выстирал и даже начистил мне ботинки.
Одевшись, я почувствовала, что, похоже, немного похудела. Юбка, которая сидела как влитая пару дней назад, сейчас стала широка в талии и сползала на бедра.
— Миссис Кобравик хочет увидеть тебя перед тем, как ты уйдешь.
— Ох. — Я вовсе не горела желанием снова видеть эту женщину. — Кьюстина, вы случайно не знаете, почему меня освобождают?
Она покачала головой.
— Я не знаю всех подробностей и не знаю даже, имею ли право обсуждать это с тобой.
— Ладно.
— Хотя, — прошептала она, — в новостях передавали, что люди по всему городу стали попадать в больницы с отравлениями шоколадом, так что…
— Господи Иисусе, — сказала я и перекрестилась. Эти новости означали, что фретоксином была заражена вся поставка. Жертвой был не только Гейбл. Он стал первым только потому, что наша семья раньше всех получила шоколад. Теперь вопрос был не в том, отравила ли я Гейбла, а в том, кто отравил всю поставку «Особого Баланчина». Подобные дела расследуются годами.
Оказывается, я пользовалась частной ванной миссис Кобравик, и как и говорила Кьюстина, она ждала меня в гостиной, которая находилась дальше по коридору.
На миссис Кобравик было простое черное платье, словно она была в трауре. Она восседала на краешке подобающе строгого черного стула с высокой спинкой. В тишине раздавалось только постукивание ее ногтей по стеклянному журнальному столику.
— Миссис Кобравик?
— Подойди, Аня, — сказала она тоном, который значительно отличался от того, которым она недавно со мной говорила. — Присядь.
Я сказала, что лучше постою. Я очень устала, но не хотела выглядеть больной. Кроме того, длительное общение с Кобравик было тем еще наслаждением, а стояние на ногах ему препятствовало.
— Ты выглядишь усталой, дорогая. Кроме того, сидеть вежливо, — сказала она.
— Я провела три последних дня сидя, мэм, — сказала я.
— Это ироническое замечание?
— Нет. Это констатация факта.
Она улыбнулась. У нее была очень широкая улыбка, показывающая все зубы, при которой губы почти полностью исчезали.
— Я уже вижу, как ты собираешься все разыграть, — сказала она.
— Разыграть?
— Ты думаешь, что тут с тобой плохо обращались.
«Да неужели», — подумала я.
— Но я всего лишь хотела помочь тебе, Аня. Все говорило о том, что ты останешься тут на очень долгое время — против тебя было так много улик, — и я решила, что будет проще, если я буду построже с новоприбывшими. Это моя неофициальная политика. Таким образом девушки понимают, чего от них ожидают. Особенно те, которые ранее находились в таком привилегированном положении, как ты…
Больше я не могла это слушать.
— Вы все продолжаете рассказывать о моем привилегированном положении. Но вы не знаете меня, миссис Кобравик. Возможно, вы считаете, что знаете кое-что обо мне. Что-то, что вы прочли о моей семье в газетах, и все в таком роде, но вы действительно не знаете главного.
— Но… — начала она.
— Вы знаете, некоторые девочки не виновны. И даже если бы они были виновны, что бы они ни сделали — это все в прошлом, и сейчас они изо всех сил стараются как-то идти дальше. Так что, может быть, вам стоит обращаться с людьми на основании ваших личных впечатлений. Может быть, это стало бы отличной неофициальной политикой.
И я повернулась, чтобы уйти.
— Аня! Аня Баланчина!
Я не обернулась, но слышала, как она быстро идет ко мне. Через пару секунд ее рука, словно клешня, сжала мою.
— Что?
Она стиснула мне руку.
— Пожалуйста, не говори своим друзьям в офисе окружного прокурора, что с тобой плохо обращались. Мне не нужны неприятности. Я была… я была глупа, не зная, что у твоей семьи до сих пор есть связи.
— У меня нет друзей в офисе окружного прокурора, — сказала я. — Но даже если бы и были, навлечение на вас неприятностей — на последнем месте в моем списке дел. Чего бы мне действительно хотелось, так это никогда больше в жизни не видеть ни вас, ни этого места.
