носом зеленые волны на пути к Южному Кресту. Далее следовал припев:
— Тридцать пять лиг, тридцать пять! — задорно крикнул Дик! — Не вольничайте, пожалуйста, со священным текстом… Продолжайте, Нильгаи.
— подхватили Дик и Торпенгоу и уже хором допели песню с большим воодушевлением до конца.
— Ну а теперь еще что-нибудь, Нильгаи, вы сегодня положительно в ударе.
— Спойте «Лоцман на Ганге»; вы пели это в ночь накануне Эль-Магриба… Желал бы я знать, многие ли из нашего хора остались в живых? — сказал Дик.
Торпенгоу на минуту задумался.
— Клянусь Юпитером, кажется, только вы двое да я. Рэйнор, Вакери и Диинс — все умерли, а Винцет подхватил оспу в Каире, привез ее сюда и умер от нее здесь… Да, только ты, да я, да Нильгаи.
— Да-а!.. А здешние господа живописцы, просидевшие и проработавшие весь век свой в хорошо натопленных студиях и разгуливавшие по улицам Лондона с полицейскими на каждом углу для охраны общественной безопасности, еще смеют говорить, что я дорого прошу за свои картины.
— Они покупают вашу работу, а не страховой полис вашего общества страхования жизни от несчастных случаев. До опасностей, которым вы себя подвергали, им дела нет, дитя мое.
— Но не будь их, не могло бы быть и этой работы! Ну, да полно ораторствовать, пойте лучше «Лоцмана». Где только вы подхватили эту песню?
— На могильной плите, друг мой, — сказал Нильгаи, — на далекой окраине я нашел эти слова, а музыку с удивительными басовыми аккордами я сочинил сам.
— О, тщеславный человек! Начинайте!
И Нильгаи начал:
Они пели все трое хором, и густой бас Нильгаи отдавался в ушах Дика, точно рев ветра в открытом море.
— Ну, может ли такая галиматья волновать человека? — сказал Дик, перетаскивая Бинки к себе на грудь.
— Это зависит от человека, — сказал Торпенгоу.
— От человека, который ездил взглянуть на море, — добавил Нильгаи.
— Я не знал, что оно может до такой степени взбудоражить меня.
— Так говорят, обыкновенно, мужчины, когда собираются распроститься с женщиной, но я могу вас уверить, что легче расстаться с тремя женщинами, нежели с тем, что составляет часть нашей жизни и нашего существа.
— Но женщина тоже может… — начал было Дик довольно неосторожно.
— Быть частью нашей жизни? — докончил за него Торпенгоу. — Нет, не может. — Лицо его несколько омрачилось, но только на минуту. — Она говорит, что сочувствует вам, что хочет помогать вам, разделять ваши труды, а затем начнет присылать вам по пяти записочек на день, требуя, чтобы вы тратили все ваше время только на нее…
— Не обобщайте, — возразил Нильгаи. — Прежде чем дойти до пяти записочек в день, нужно очень многое проделать и испытать. Но лучше было бы вовсе не начинать таких вещей, сын мой.
— Лучше было бы мне не ездить на берег моря, — сказал Дик, видимо желая переменить разговор, — а вам не петь!
— Море не пишет по пяти записок на день, — заметил Нильгаи.
— Нет, но оно жестоко и неумолимо тянет к себе. Это живучая старая ведьма, и я весьма сожалею, что познакомился с ней! Лучше было бы мне родиться, вырасти и умереть где-нибудь на задворках Лондона.
— Слышите, как он проклинает первую свою любовь! И почему бы тебе не послушать ее призыва? — спросил Торпенгоу.
Но прежде, чем Дик усщел ответить, Нильгаи громовым голосом затянул «Мфяков», так что стекла в окнах задрожали. Песня эта, как известно, начинается словами: «Море, старуха беспутная», и каждый восьмистрочный куплет заканчивается монотонным, протяжным припевом:
Нильгаи дважды пропел эти строчки, чтобы Дик вник в их содержание, но Дик ждал следующей строфы, прощания моряков с женами.
