— Лальджи, что такое с Моти? — спросила Кэт, с любопытством приглядываясь к обезьяне.
— Она украла банан, а теперь, вероятно, притворяется мертвой. Ударьте ее.
Кэт нагнулась над слабым тельцем, но наказывать Моти не пришлось. Обезьяна была мертва.
Кэт побледнела. Она встала, быстро поднесла корзину к носу и осторожно понюхала ее. Слабый, сладкий, дурманящий запах подымался от груды блестящих плодов. Кэт поставила корзину обратно и схватилась рукой за голову, которая кружилась.
— Ну, — сказал мальчик. Он не мог видеть своей мертвой любимицы. — Я хочу шербета.
— Фрукты, кажется, не очень хороши, Лальджи, — с усилием проговорила Кэт. Говоря это, она выбросила через открытое окно в сад недоеденный кусок банана, который Моти крепко прижимал к своей маленькой груди.
С дерева сейчас же слетел попугай, набросился на кусок и унес его к себе на ветку. Кэт, все еще не пришедшая в себя, не успела остановить птицу, и мгновение спустя шарик зеленых перьев упал из-под листьев, и попугай, также мертвый, лежал на земле.
— Нет, плоды нехороши, — машинально, с глазами, расширенными от ужаса, с побледневшим лицом, проговорила она. Мысли ее перенеслись к Тарвину. Сколько предостережений и мольбы слышала она от него? Он говорил, что она не в безопасности. Разве он был не прав? Угрожавшая ей опасность соединялась с такой утонченной хитростью, что могла потрясти и более сильную женщину, чем она. Откуда может появиться новая опасность? Из какого тайника может выскочить она? Даже воздух может быть отравлен. Она еле смела дышать.
Смелость нападения поражала ее так же, как и намерение. Если это могло быть сделано открыто днем, под видом дружбы, немедленно после отъезда магараджи, на что же осмелится цыганка во дворце? Она и магарадж Кунвар жили под одной крышей. Если Тарвин прав, думая, что Ситабхаи хочет причинить вред ей, то плоды, очевидно, предназначались им обоим. Она вздрогнула при мысли, что, по неведению, могла сама дать фрукты мальчику.
Магарадж Кунвар повернулся на постели и взглянул на Кэт.
— Вы нездоровы? — спросил он серьезно и вежливо. — Тогда не беспокойтесь насчет шербета. Дайте мне поиграть с Моти.
— О, Лальджи, Лальджи! — вскрикнула Кэт.
Она, шатаясь, подошла к кровати, опустилась на колени, обхватила мальчика руками, как бы стараясь защитить его, и разразилась слезами.
— Вы плакали два раза, — сказал мальчик, с любопытством смотря на вздрагивавшие плечи Кэт. — Я скажу Тарвину-сахибу.
Эти слова проникли в сердце Кэт и наполнили его горьким, бесплодным, страстным желанием. О, если бы, хотя бы на минутку, почувствовать отвергнутую ею уверенную, спасительную силу! «Где он? — с упреком спрашивала она себя. — Что случилось с человеком, которого она отослала от себя, предоставив его всем случайностям жизни и смерти в этой ужасной стране?»
В это время Тарвин сидел в своей комнате на постоялом дворе, открыв обе двери навстречу удушающему ветру пустыни, чтобы ясно видеть все пути, которые вели к дому; револьвер лежал на столе перед ним, а Наулака была в кармане. Он испытывал страстное желание уехать и тяготился, казалось, победой, не имевшей отношения к Кэт.
XVIII
Вечер и долгая ночь дали Кэт много времени для самоанализа после того, как она спрятала под замок предательские плоды и утешила магараджа Кунвара после таинственной смерти Моти, поплакав с ним вместе. Одно только было ясно для нее, когда она встала на следующее утро с покрасневшими глазами и не освеженная сном: она должна работать среди этих женщин, пока жива, и единственное ее спасение составляет та часть этого труда, которая всего ближе ей. А между тем человек, который любит ее, останется в Гокраль-Ситаруне, в смертельной опасности, ради того, чтобы быть вблизи, когда она позовет его. Она же не может сделать этого, потому что позвать его значило уступить, а она не смела уступить.
Она отправилась в больницу. Страх за него, овладевший ею вчера, перешел в ужас, мешавший ей распоряжаться спокойно.
Женщина из пустыни ожидала ее как обычно у лестницы; она сидела, укутанная покрывалом, обхватив колени руками. За ней стоял Дунпат, который должен был быть где-нибудь в палате. Кэт увидела, что двор был набит людьми, чужими и посетителями, которым, по введенным ею новым правилам, вход был разрешен только раз в неделю. Сегодня день был не приемный, и Кэт, усталая и измученная всем перенесенным ею накануне, почувствовала прилив гнева и решимость бороться с этими людьми. Поэтому она заговорила сердито, сходя с лошади.
— Что это значит, Дунпат Рай?
— Тут волнение, вызванное народным ханжеством, — сказал Дунпат Рай. — Это ничего. Я видел это и раньше. Только не входите.
Она отстранила его, не произнеся ни слова, и только хотела войти в дом, как увидела одного из своих пациентов в последней стадии тифозной горячки. С полдюжины шумливых приятелей выносили его, осыпая Кэт громкими проклятьями. В одно мгновение женщина из пустыни очутилась рядом с ней и подняла руку, в ее темной ладони был зажат длинный нож с широким лезвием.
— Замолчите, собаки! — громко крикнула она на их родном языке. — Не смейте накладывать рук на эту пери, все сделавшую для вас!
— Она убивает наш народ! — крикнул один из сельских жителей.
— Может быть, — ответила женщина с ослепительной улыбкой, — но я знаю, кто будет лежать здесь мертвым, если вы не пропустите ее. Кто вы, раджпуты или рыболовы, выкапывающие червяков, если бежите, словно скот, потому что неизвестно откуда появившийся лгун-жрец мутит ваши глиняные головы? Разве она убивает ваших близких? Сколько времени можете вы вашими чарами и заклинаниями удержать в живых этого человека? — спросила она, указывая на больного на носилках. — Прочь, ступайте прочь! Разве эта больница — ваша деревня, что вы оскверняете ее? Заплатили вы хоть один пенни за кровлю над вами или за снадобья в ваших желудках? Ступайте прочь, прежде чем я наплюю на вас.
Она отбросила их царственным жестом.
— Лучше не входить, — шепнул на ухо Кэт Дунпат Рай. — Во дворе местный жрец, и он волнует их умы. К тому же я и сам чувствую себя взволнованным.
— Но что это все значит? — переспросила Кэт.
Больница, была в руках суетливой толпы. Люди растаскивали постельное белье и кухонную утварь, лампы и носильное белье, перекликались сдержанными голосами на лестницах, выносили больных из верхних палат, как муравьи тащат яйца из разрушенного муравейника, по шесть — восемь человек на больного. Одни держали в руках пучки златоцвета и останавливались на каждой ступеньке, бормоча молитвы, другие боязливо заглядывали в аптеку, а третьи таскали воду из колодца и лили ее вокруг кроватей.
В центре двора голый, как помещавшийся тут некогда сумасшедший, перепачканный золой, длинноволосый, с орлиными когтями на пальцах, сидел полубезумный бродячий местный жрец и, размахивая над головой палкой, заостренной на конце, как пика, распевал громким, монотонным голосом какую-то песню, заставлявшую мужчин и женщин работать быстрее.
Песня перешла в крик свирепой ненависти при виде Кэт, бледной от гнева, со сверкающими глазами.
Она быстро бросилась в толпу женщин — ее женщин, которые, как она думала, полюбили ее. Но они были окружены своими родственниками, и один житель селения, находившегося в пустыне, с громким голосом, с голыми ногами, оттолкнул Кэт.
Он не хотел сделать ей что-либо дурное, но женщина из пустыни ударила его ножом по лицу, и он удалился с громким воем.
— Дайте мне поговорить с ними, — сказала Кэт, и стоявшая рядом с ней женщина, подняв руки,
