«Любой болезни рано или поздно приходит конец, — задумчиво произнес дед. — Смерть, конечно, гарантия излечения, но, когда терять нечего, больной готов использовать любой шанс. Лекарство будет страшнее болезни, но другого пути у России нет. Я бы назвал это умножением ничто на ничто в надежде получить хоть что-то».
«Ну да, на все воля Божья», — хмыкнул ведущий.
«Бог знает, как лечить безволие», — сказал дед.
«Как?» — прицепился, как репей, ведущий.
«Безволие, — нехотя объяснил дед, — отдельного ли человечка, целого ли народа, как гнойная рана прижигается запредельным, превосходящим всякую меру, злом».
«Круто берете», — покачал головой ведущий.
«Зато потом народ, точнее та его часть, которая идет за теми кто „круто берет“ побеждает в войне, выходит в космос и… так далее», — не стал открывать конечную цель победы в войне и выхода в космос дед.
«А кто не идет?» — спросили из зала.
«В унитаз», — ответил дед.
«Куда в свое время слили СССР?» — нашелся ведущий.
«Кто знает, сынок, что творится в канализационных и цивилизационных трубах, — пожал плечами дед, — иногда фекальные воды в них обращаются вспять».
«Ну да, дай мне отведать от вод твоих», — растерянно произнес ведущий.
Должно быть, это была какая-то цитата, случайно, быть может, даже против воли слетевшая с его языка. Но все случайности в мире закономерны. В зале на мгновение установилась тишина, как если бы каждый задал себе вопрос — отведал ли он от этих вод?
«Библия трактует итоговую экологическую катастрофу, как следствие катастрофы нравственной, — заметил дед. — А нравственную катастрофу как следствие катастрофы социальной».
Естественно после таких разговоров деда перестали беспокоить приглашениями на прямой, да и любой другой эфир.
Он взялся ходить на запрещенные митинги — под рев мегафонов: «Немедленно разойдитесь!», омоновское дубье и автобусы с зарешеченными окнами. Там хватали всех, а его упорно не трогали, так что в оппозиционных кругах стали поговаривать, что ругает-то власть дед ругает, но вот всех бьют, сажают на пятнадцать суток, вызывают на профилактические беседы, а то и просто хватают возле дома, а с деда как с гуся вода. С чего ему такой респект? Не засланный ли казачок?
Отчаявшись угодить под карающую руку власти, равно как и убедить демократическую общественность, что он не знает, почему его не трогают, дед переквалифицировался в протестанты- одиночки, завел блог в Интернете, взяв эпиграфом строки:
такой выбрал дед себе сетевой девиз.
Хулиганская его активность сильно обеспокоила дочь, возглавлявшую до недавнего крупный частный банк, успешно слившийся со Сбербанком сразу после получения гигантской «антикризисной» — на погашение долгов — дотации от государства. Долги, как водится, погасил Сбербанк, исправно пополняемый трудовой народной копейкой, а дотация частично вернулась к добрым людям, ее организовавшим, частично разошлась на бонусы руководству двух объединяющихся банков.
Сейчас дочь старого хулигана служила начальницей департамента в крупной финансовой корпорации.
В середине девяностых, когда дед был в почете и всюду вхож, она, как прочитал в Интернете Егоров, вернула себе девичью (его) фамилию, быстро поднялась по банковской лестнице. И сейчас, как она намекнула Егорову, ей совсем не хотелось, чтобы наверху обратили внимание (услышали по радио, прочитали в аналитических записках и так далее) ее фамилию. Там не будут вникать, кто именно — она или ее отец — рычит на власть. Фамилия была украинская — Буцыло — гулкая, как пустая бутылка или высушенная тыква, несклоняемая и одинаковая для женского и мужского родов.
«У вас анархическая фамилия, — заметил Егоров деду, заполняя на него, как на пациента, формуляр в компьютере. — Буцыло — производное от бутылки и бациллы. Что убивает бациллу анархизма в России? Бутылка! Повальное пьянство народа».
Дед и впрямь был похож на длинную высушенную тыкву с седым хохолком на голове, как если бы тыкву до зимы оставили на грядке, и ее макушку припорошил иней.
«А как твоя фамилия, сынок?» — поинтересовался дед. Руки у него не дрожали, взгляд был осмыслен и ясен. Егоров сделал вывод, что жизнь, хоть и превратила деда в высушенную тыкву, не наполнила ее, как флягу, алкоголем.
Узнав, что фамилия врача, к которому его неизвестно зачем определили, Егоров, дед задумался.
«Змея разишь, — задумчиво произнес он, — только вот какого змея, где он?»
«Везде, — ответил Егоров. — Он везде, здесь и сейчас».
«В тебе! — с непонятной уверенностью заявил дед, немало озадачив Егорова. — Змей, сынок, в тебе!»
«Во мне, — не стал спорить Егоров. — Нет на свете человека, внутри которого не было бы змея, которого он мечтал бы поразить — змея лени, пьянства, жадности, равнодушия»…
«Да нет, сынок, — покачал белой головой тыквенник и он же трезвенник, — я о другом змее. Ты знаешь — о каком. Он уже сделал свое дело, и сейчас спит, свернувшись кольцами. А ты бережешь его сон».
«В надежде, что он никогда не проснется», — Егоров подумал, что неизвестно, привезли ли деда к нему — врачу, или дед — незваный врач — приехал к нему…
Зачем?
«Проснется, — уверенно, как о деле решенном, заявил дед. — Обязательно проснется».
«И победит анархию?» — усмехнулся Егоров.
«Ее нельзя победить, — возразил дед. Зависть, бедность, злоба и глупость вечны. Анархию можно только временно возглавить».
«Отведать от вод ее, — внимательно посмотрел на деда Егоров. — Будем лечиться вместе».
«Как два пацана, подцепившие триппер от одной шлюхи», — подмигнул ему дед Буцыло.
«По имени Революция, а по фамилии Грядущая, — вздохнул Егоров, — только, боюсь, это не триппер, а… СПИД. Он не лечится».
Егорову было поручено привести деда в чувство, отвлечь от неуместной политической деятельности, ненавязчиво объяснить, что негоже поднимать хвост на власть, которая сделала его дочь богатой, да и ему, старому хрену, немало от этой власти перепадает.
Правда, выяснилось, что не сильно перепадает.
Нервно постукивая пальцами в бриллиантах по стеклянному столику, дочь рассказала Егорову, что положила на папин счет определенную сумму, а он взял да перевел все деньги в фонд помощи… — она понизила голос, — каким-то молодым экстремистам. Ну да, тем самым, в черных ботинках. Они еще написали светящимися буквами на кремлевской стене «На х..!», за что и получили по десять, что ли, лет.
Егоров смотрел на ее гладкое без единой морщинки, откорректированное пластической хирургией
