пограничника (и страны) свидетельствовал о том, что его-то жизнь, как раз очень даже удалась. Честно говоря, Вергильев не понимал, что мешает Льву Ивановичу заняться пересадкой волос, нарастить в рекордные сроки густую шевелюру.
Наверное, дела.
Он занимался государственными корпорациями при министерствах, которые курировал шеф. Подбирал кадры в советы директоров, следил, как расходуются бюджетные деньги, распределяется прибыль, выплачиваются бонусы, одним словом, был весьма влиятельным чиновником. Сфера его деятельности никоим образом не пересекалась с занятиями Вергильева, а потому у них были легкие, почти дружеские (без дружбы) отношения, какие часто бывают между людьми, которым на государственной службе нечего делить.
— Сволочи! Ты представляешь, установили лимит — сто пятьдесят тысяч в день и ни копейки больше! — обрадовался Вергильеву (не лейтенанту же на рамке с зарплатой в двадцать тысяч выражать свое возмущение) Лев Иванович. — А мне сейчас позвонили, везут на дачу фильтры для бассейна и эти… как их… ионизаторы воздуха. Ну, кто все это придумывает? Лишь бы навредить людям! Что мне, министру финансов звонить?
— Сколько тебе надо? — вытащил из бумажника карточку Вергильев. Он подумал, что, вполне возможно, Лев Иванович пригодится ему в новой жизни. В госкорпорациях платили огромные деньги. Вергильев лично знал двух сослуживцев, сказочно там обогащающихся. Один — в фонде содействия ЖКХ, другой — в корпорации по развитию нанотехнологий, хотя никакого отношения к ЖКХ и нанотехнологиям эти товарищи не имели.
— Не парься, — снисходительно потрепал его по плечу Лев Иванович. — Жена еще заказала гарнитур из вишневого дерева. Почему? А увидела, дрянь такая, у соседа. А кто сосед? Да заместитель председателя Центробанка! Хорошо, если в семь раз по сто пятьдесят уложусь. Ладно, разберусь. Тебе в какую сторону?
В любую, чуть было не ответил Вергильев, ни в одной меня не ждут. Лев Иванович оставался на корабле помощником капитана, а вот его, Вергильева, внезапно списали, спустили по трапу, швырнув в поникшую спину котомку с изношенными просоленными вещичками.
— Своим ходом.
— Уважаю. Мужественное решение, — протянул пухлую, как бы надутую изнутри воздухом руку Лев Иванович.
Вергильев понял, что этот резиновый человечек уже знает про него, но ему плевать, потому что у него давно все есть, а в тех играх, в которых он участвует на стороне начальства, он незаменим. Перевернутая пирамида была поистине многоярусной, и в ярусе Льва Ивановича тоже было весьма комфортно. Помогать он мне не будет, с грустью подумал Вергильев, слишком я для него мелок.
— Лев, почему? — Вергильеву показалось, что как только он отпустит воздушную руку, она, как шар, взлетит к потолку и утащит за собой Льва Ивановича, как корзину. — Скажи одно слово, оно же ключ…
— Все под Богом ходим, — осторожно высвободил руку Лев Иванович.
— Я знаю наизусть три молитвы, — сказал Вергильев, — на Рождестве стоял в храме Христа Спасителя рядом с патриархом.
— Вот и встал не на свое место, — поправил на Вергильеве галстук Лев Иванович, — и ладно бы просто встал, так еще и ошибся с важной бумагой. Ее ждали серьезные люди, а ты ее под сукно. Но может все не так. Что-то тут… — покрутил в воздухе пальцами Лев Иванович. — Хочешь совет? Не делай резких движений. Уйди в тину. Не шевели плавниками. Жди.
— Чего? — тупо спросил Вергильев.
— Для чего-то же все это сделано, — внимательно посмотрел на него Лев Иванович, на мгновение преобразившись из добродушного номенклатурного хохмача и матерщинника в многоопытного погонщика верблюдов, нагруженных мешками с миллиардами из государственной казны, вершителя судеб и знатока подковерных дел.
— Из какой хоть оперы бумага? — быстро спросил Вергильев.
— В том-то и дело, что не из твоей, не из политической. Там что-то было про воду, про какие-то новые технологии то ли в орошении почвы, то ли в водоснабжении. Если понадоблюсь, звони, — двинулся к выходу Лев Иванович, играя на ходу кнопками мобильного телефона. Вергильев не сомневался: Лев Иванович или изгонял из списка его, Вергильева, номер, или переводил его в безответный «черный список».
— Антонин Сергеевич, — вежливо обратился к Вергильеву лейтенант на рамке после того, как тот закончил возню с банкоматом, — я должен изъять ваше удостоверение.
— В курсе, — протянул ему вишневого (как гарнитур, приглянувшийся жене Льва Ивановича) цвета с золотым двуглавым орлом книжицу Вергильев.
— Один советник на вход, другой на выход, — сказал лейтенант. — Диалектика. — Он определенно симпатизировал Вергильеву. Возможно потому, что тот всегда здоровался с ним и никогда не лез через рамку без пропуска, полагая себя важной персоной, которую охрана должна знать в лицо.
— На выход я, — усмехнулся Вергильев, — это понятно. А кто на вход?
— А вот этот спортивный парень. Вы еще на него так посмотрели, как будто знаете. Кто он? Футболист?
— Мастер спорта по… лыжной гонке преследования. Точнее, по зимнему медвежьему многоборью, если есть такое.
— Удачи, Антонин Сергеевич! — козырнул лейтенант.
Отправив водителя к месту своей второй дислокации — в Кремль, Вергильев решил прогуляться по утренней Москве, добраться до Кремля пешком. Такое счастье выпадало ему нечасто.
На Красной площади было тихо, чисто и пусто, как если бы власть и народ, подобно давно разведенным супругам, решительно не интересовались делами друг друга.
Неторопливо шагая по брусчатке, Вергильев вдруг вспомнил, как недавно в служебной командировке, в Туле в одиночестве ужинал в ресторане. За соседним столиком сидели молодые ребята, как понял Вергильев, армейские офицеры. Они отмечали присвоение звания капитана одному из них, недавно вернувшемуся с Кавказа. А еще там была девушка, которая смотрела на капитана влюбленно, но печально, и была другая девушка — жена капитана, которой это очень не нравилось. Капитану эти посиделки, от которых он видимо не мог отказаться, тоже не нравились. Он пил до дна и танцевал исключительно с женой. Его друзья все понимали, а потому всячески пытались развлечь, точнее, отвлечь девушку, которая, как понял Вергильев, работала шифровалыцицей в штабе их части, рассказывая ей разные смешные истории про неполученные награды, невыданные жилищные сертификаты и невыплаченные «боевые».
А за другим столиком мрачно, не чокаясь, выпивали шахтеры, поминая (Вергильев надеялся, что умершего своей смертью, а не погибшего в забое) товарища.
А чуть дальше — молоденькие девчонки — медсестры отмечали поступление одной из них в институт. Две точно были после дежурства, потому что засыпали за столом, не откликаясь на комплименты приглашающих их танцевать офицеров.
А у выхода расположились «дальнобойщики», матерящие дороги, бандитов, милиционеров и высасывающие из них все соки начальство.
Вергильеву, помнится, стало — навзрыд — жалко их всех, собравшихся в этом зале и находящихся за его пределами, едва сводящих концы с концами, зажатых в непонятные тиски, которые, собственно, и были их повседневной жизнью.
По пути в гостиницу он зашел в храм, и долго стоял перед темной иконой, вглядываясь в книгу, которую держал развернутой — лицом к смотрящему — Иисус Христос. Неужели все записано в этой книге, и ничего изменить нельзя, подумал Вергильев. Почему людям так плохо и неуютно? Способны ли они сами о себе думать, защищать себя? Как можно так их ненавидеть, сживать со свету, если они и есть государство?
Это ведь ради них, строго посмотрел в глаза Иисусу Вергильев, а не ради жирующей на яхтах, жрущей на золоте мрази, Ты приходил в этот мир. Но мир и ныне там. Те, ради кого Ты приходил, преданы и
