Раз уж заговорили о кейфе, естественно перейти к кафе, кофе и сигарам. Еще в 1839 г. «Северная пчела» упрекала какого-то романиста за слово сигара: ведь Ф. В. Булгарин предлагал говорить сигарки, и долго на этом настаивал, полагая, что с русским суффиксом слово становится русским. В Москве именно эту форму и приняли, но в столице распространилось польское слово papieros (корень восходит к папирусу и означает 'бумага':, табак набивался в бумажную гильзу). Оно и произносилось по-польски: папирос, и лишь В. И. Даль решился привести в своем словаре «русское» ударение папирос, а во втором издании словаря, в 80-е годы, уже указана новая разговорная форма папироса. Папирос превратился в папиросу по типу коренных русских слов, потому что в ходу были все-таки папироски, т. е. маленькие папиросы: курить папироску (И. А. Гончаров), крепкая папироска (Д. И. Писарев), а отсюда недалеко и до закурить папиросу (в 1862 г. Н. А. Лейкин уже позволяет это приказчикам в загуле, хотя как автор — хитрец! — варварское слово еще выделяет курсивом). В Москве и с этим новшеством согласились не сразу, подыскали замену — испанское слово пахитосы. Герои романов А. Ф. Вельтмана и И. С. Тургенева жгли десятки пахитосов — уже с русским окончанием слова.
Надо заметить, что изменение видов «курева», несомненно, шло в ногу с заменами сортов табака и типов его закладки, что зависело от отношения общества к курению. Долгое время почти повсюду в общественных местах курить запрещали. Маленькая папиросочка казалась злом меньшим, чем трубка. Лишь в 1859 г. студенты столичного университета добились того, что им разрешили курить хотя бы в шинельной. Официальное дозволение курить на улицах последовало только в 1864 г., что вызвало массовый энтузиазм курящей городской публики. К этому времени папирос уже окончательно стал папиросой.
В 1839 г. «Северная пчела» писала о кондитерских на Невском, что это «кондитерские, занимающие у нас место парижских caf?, немецких так называемых вин-ниц (Weinstube) и прежних трактиров». Здесь впервые, еще в своей форме, является французское слово, в словари попавшее только после 1861 г. Прежде все заведения такого рода назывались трактирами (даже отменный «Балабин трактир» на месте нынешнего «Метрополя»). Прежние кондитерские превратились в кафе именно в середине XIX в. Л. Ф. Пантелеев, вспоминая события 10 октября 1861 г. напротив Казанского собора, писал: Все кафе (а они тогда были на Невском, но потом совсем перевелись, возродились лишь в XX в.), все рестораны были переполнены совсем особенной публикой...
Чуть раньше появляется слово ресторан, о котором академический словарь уже в наши дни сообщает, что это 'хорошо обставленная дорогая столовая (обычно с музыкой, танцами)' (чего не должно быть в кафе). Сначала это французское слово заимствовали в непонятной форме ресторация. В ресторациях обедали герои М. Ю. Лермонтова, А. Н. Островского и Ф. М. Достоевского. Пожалуй, из писателей одним из первых Н. Г. Чернышевский в романе «Что делать?» такую столовую назвал рестораном (в его время разночинцы предпочитали кухмистерские). Долгое время даже в Петербурге слова кафе и ресторан употреблялись рядом, как бы поясняя одно другое и вместе с тем создавая собирательное именование для чрезмерно дорогого угощения: в кафе-ресторанах обедать! (Ф. М. Достоевский). И. И. Панаев в своих воспоминаниях как будто уже различает разные слова: во французской ресторации, в немецкую ресторацию, в кафе-ресторане у Палкина, за ужинами в кафе-ресторанах, в различных кафе и ресторанах. Сами по себе рестораны как будто не существуют и всегда упоминаются с именем владельца: в ресторане Дюссо. С 70-х годов XIX в., действительно, кафе исчезает, писатели и публицисты говорят о ресторанах и портерных. Слово портерная в особенной чести именно в столице (наряду с немецким биргалле), москвичи предпочитают пивные. Современные пивные залы—наследники биргалле, и не простецких пивных.
Современные журналисты, возражая против неправильного употребления иностранных слов, говорят также о возникшем обыкновении все столовые называть кафе, «хотя за вывеской — обычнейшая закусочная». Такое использование слова, конечно, нехорошо, потому что нечестно, однако к языку это никакого отношения не имеет. В XIX в. (оказывается, есть и опыт!) кондитерские, сменившись портерными, на какое-то время заставили забыть и слоьо кафе.
Не только сладости, но и кофе было непременной принадлежностью кондитерских и кафе, особенно на Невском. Я. П. Бутков и другие бытописатели Петербурга не раз описывали страдания мелких чиновников, которые, возвращаясь из присутствий домой, проходили мимо таких заведений, не имея возможности в них заглянуть. Слово кофе было в особой чести в Петербурге, поскольку уже с XVIII в. этот напиток столица предпочитала традиционному московскому чаю. Немецкое пристрастие к кофе не сбила и англизированная мода на чай. Были и социальные грани: герои Я. П. Буткова, Н. В. Гоголя, Ф. М. Достоевского, как правило, пили чай. Вдобавок, жители Петербурга определенно разделились на тех, кто. пьет кофе, и тех, кто кушает кофий, желает кофею. Попытки городского просторечия придать слову благообразный «русский» вид удались не совсем, и слово сохранилось без окончания: кофе. Нужно сказать, что не все писатели решались употреблять это слово, особенно в поэзии; в письме А. А. Фету И. С. Тургенев советовал: если невмочь обойтись в стихах без слов карамель и кофе, «поставьте уж лучше: марципан и баваруаз! [по-французски 'сладкое питье'. — В. С.]».
Вспомним и слово пальто. Между кофе и пальто много общего: как утвердился черный кофе, так был и теплый пальто (А. И. Герцен), бедный пальто (П. Я. Чаадаев) — слова мужского рода. (Как, впрочем, и роскошный кафе, какой-нибудь другой кафе.) Новое слово склонялось совершенно свободно, и даже в высоком слоге: к его вретищу, именуемому пальтом (Н. А. Лейкин). Поначалу у нас, как и у французов, пальто — 'плащ с капюшоном'; затем его стали отличать от плаща, но при этом всегда добавляли слово сак 'мешком' (пальто-сак у И. С. Тургенева и А. Ф. Вельтмана). П. Д. Боборыкин, вспоминая те годы, когда плащ еще только превращался в наше пальто, должен был пояснять современникам: В каком-то сак-пальто с капюшоном. С середины XIX в. пальто — 'легкая просторная неофициальная одежда'. Уже в 1864 г. Д. И. Писарев пишет: ...Это даже не мундир, а очень просторное домашнее пальто. Покрой и размер того пальто были совсем иными, чем теперь.
Нужно помнить, что типов одежды в прошлом веке существовало множество: каждый класс, каждая группа городского населения отличались своим видом одежды. Стоило писателю изобразить одежду героя — и сразу становилась ясна его социальная принадлежность. По одежке встречали... Ф. В. Булгарин гордился тем, что создал хлесткое слово салопница, говоря о барынях известного рода, которые ходят в салопах. M. Е. Салтыков-Щедрин на этой основе создал тип жалкой салопницы, трепещущей в холодном манто — сочетание, которое кажется странным в наше время, поскольку «аристократичность» слова манто сегодня несомненна.
Заметим, что все такие слова воспринимались как русские мужского рода: зимний манто (Н. П. Огарев), мраморный палаццо (M. Е. Салтыков-Щедрин), кожаный портмоне (И. А. Гончаров) и др. Заимствуя слово, за просторечным его воплощением видели русский эквивалент (плащ, дворец, кошелек и др.). В те же годы Я. К- Грот заметил, что в подобных словах окончание -о не составляет приметы рода и склонения. Оттого-то и изменяются в народе такие слова «вдоль и поперек». Попытки определиться в родовой принадлежности слова ни к чему хорошему не приводили даже там, где выбор был велик. И А. Н. Греч не избежал ошибки: «Многие говорят: зал, концертный зал, большой зал или зало, большое зало. Это неправильно, должно говорить: концертная зала, большая зала». Почтение к женскому роду сыграло злую шутку. В русском языке слова с конкретным значением, выражающие нечто материальное, при заимствовании «стремятся» закрепиться в форме мужского рода (зал).
В современном употреблении нередки и выражения типа городской пейзаж, что также может вызвать удивление. Например, известно, что paysan — слово французское, обозначающее село, крестьянина, деревню, поэтому слово пейзаж (paysage) к виду города так же не может быть применимо, как и немецкое слово ландшафт, обозначающее только природный вид.
Не совсем верно значение русского слова пейзаж определять по французскому, да еще и исходному, корневому. Ведь если paysan — 'крестьянин', то и paysage — обязательно 'сельский вид'. Почему не крестьянский? Ведь оба слова от французского pays 'страна, земля, родина' (ср. ландшафт от немецкого слова Land). И во французском языке слово paysage обозначает собственно картину или рисунок, и не только сельской местности.
Обширные картотеки академических словарей позволяют представить историю русского слова пейзаж. С 1767 г. его стали употреблять наравне с известным до того немецким словом ландшафт («красками писанный рисунок вида» — это о ландшафте). Пользовались словом только художники, это был их термин, не всякому и понятный. В 1791 г. в одном из журналов промелькнуло сообщение, что, вот,
