открыто».
Со временем в московском произношении стали различать другие особенности, например сокращение безударных гласных (редукцию). Очень хорошо воспроизводит ее Е. Замятин: Уж видать: настоящий декадент (произносится дък?дънт). Усиление редукции было свойственно, по-видимому, манерной речи символистов, поскольку и москвич К. Д. Бальмонт произносил «только как бы согласные: прш сдаться, нн нрвца...». Ориентация на рифму с согласными звуками — тоже особенность русской поэзии начала XX в. У В. В. Маяковского многие стихи вообще построены на согласных: Дней бык пег.
Москвич говорил примерно так (говорит и теперь, но не каждый), как на качелях качался, предударный слог возносил выше подударного, протяжно тянул, как пел, с растяжкой, а остальные безударные гласные проглатывал: пыгляад?, хырааш? гываар?т, пымааск?фски, ныраасп?ф. Ф. М. Достоевский иронизировал над «мещанской» речью: «характерная слащавая растяжка гласных» — са-а-ма? па-а-шл?/
Москвичей, в свою очередь, удивляла равномерность, ровность петербургского произношения; они приписывали такое произношение сырости столичных каналов и ветреных набережных, у которых не хочется и рта раскрывать. Говорят как сквозь зубы, будто высокомерно (а на самом деле с достоинством и без лишних эмоций): ха-ра-ш? га-ва-р?т мас-кв?ч, кра-с?-ва, ум-н? га-ва-р?т. Здесь четкие линии переходов, ровность тона, без подъемов и падений, выпуклость каждого гласного, вокруг любого из них спокойно расположены согласные. «Прыгающая московская походка», о которой поговаривали недоброжелательные петербуржцы, в петербургском произношении никак не проявлялась.
Так при общей, казалось бы, особенности произношения (аканье) возникали различия между петербургским и московским говорением: в столице не просто аканье, но и ровность тона, как на севере, и равномерность в длительности безударных гласных, и особый тембр безударного гласного.
После мягких согласных положение осложнялось тем, что тут могли встречаться сразу три гласных: е, и, а. В начале XIX в. усиленно рекомендовали произносить и писать материя на чахлы (не должно говорить на чехлы), наш Ваничка ряхнулся... Просторечное совпадение всех безударных гласных в одном и вызывало протест: «говори бекеш, бечева, а не бикеш, бичева», «не почивать (как у Даля), а почевать (как у Грота)». Произношение человечик, давича, давишний, матъ-и-мачиха и т.п. называли «купеческим», а позже и «мещанским», постоянно подчеркивая разницу между словами типа презрение и призрение (которые, действительно, смешивались при икающем произношении). Однако ряд распространенных слов писали с и: сегоднишний почиталось литературно правильным, а сегодняшний и сегоднешний — нет. Между тем иканье повсеместно становилось просторечной формой выражения безударных гласных после мягкого согласного. В. Г. Белинский даже фамилию немецкого философа Л. Фейербаха произносил с «вульгарным» иканьем: Фиербах.
Медленно, но верно просторечное иканье пробивало себе дорогу в разговорную речь. Сегодня и самые твердые хранители московской нормы уже согласны с тем, что разговорное слово может произносится с иканьем (зитек, хотя пишется зятек), но высокие книжные слова пускай остаются при своем звуке {дерзай, а не дирзай): хочется и произношением выделить архаичное слово.
В Петербурге XIX в. бытовало просторечное произношение, которого предлагалось избегать: вьюнош, востренький, вохра; в то же время говорили и писали вобла, восемь (два последних признаны литературной нормой). Старинное произношение с мягким р в словах перьвый, верьх, четверьк и других постепенно заменялось на свойственное именно петербургскому просторечию произношение с твердым р (сегодня оно является литературным). Зато характерное для московского просторечия употребление глухих согласных вместо звонких: подожек (батожок), покал (бокал) и др. — в Петербурге никогда не было принято. Петербургское произношение слов чимпандзе, облизьяна, нумер, галдарейка, куцавейка, провинць-яльный, офицьяльно, пилюкать на скрыпке, я посклизнулся, склизкий паркет, ослободите меня, делать солянку (вместо селянку), не говоря уж о совершенных вульгаризмах вроде таперича, скрозь или рупь, сохранилось даже в классических текстах, принадлежащих писателям-петербуржцам.
Наиболее выразительные отличия петербургского просторечия от московского хорошо известны. В Петербурге, например, не особенно уважали произношение с ё. Недопустимость произношения сев причастиях (предпочитали восхищ?нный, просвещ?нный, побежд?нный, утвержд?нный) обсуждали долго; прилагательные типа безнад?жный только без ё и произносили, как и многие существительные (желчь, гор-шечек, мешечек, подшерсток и др.). Неприязнь в отношении к ё распространялась и на произношение фамилий (известный шахматист А. А. Алехин отказывался разговаривать с теми, кто произносил его фамилию с «вульгарным» ё).
Начиная с 40-х годов XIX в. борются и с петербургским произношением некоторых наречий: «...часто говорят приди суда, еду от суда. Должно произносить сюда, отсюда» (А. Н. Греч). Бесполезный совет: до сих пор в Ленинграде эти слова произносят «твердо». Эта, казалось бы, мелочь на самом деле выдает неосознанную неприязнь к соединению мягкого согласного с самым твердым (огубленным) гласным у. В одном слоге трудно совместить две такие противоположности.
По той же причине твердое р сохранялось в словах рыск, рыскую, скрып, скрыпка, скрыпеть (и фамилия Скрыпкин), прынц, брычка, грыб, непрывычно, Александрынский театр и др. Во многих случаях произношение подобных слов изменилось в сторону современного их написания (скрип и др.). однако коренного питерца и сегодня легко определить по произношению прынц.
Произношение щ как долгого твердого шш является особенностью севернорусских говоров, в старом петербургском просторечии такое произношение не было редкостью: ашш?, эшш?. Но и москвичи не отличались в этом смысле правильным произношением; еще А. С. Пушкин заметил: «Московский выговор чрезвычайно изнежен и прихотлив. Звучные буквы щ и ч пред другими согласными в нем изменены. Мы даже говорим женшины, нослег».
Звонкий вариант этого сложного согласного различался в произношении двух городов. Москвичи всегда говорили вожьжи, дрожьжи; петербуржцы считали, что в этом случае представлено два разных звука. Сотрудник Н. Г. Чернышевского («ученый корректор», как он сам себя называл) А. О. Студенский по этому поводу сказал, что правильнее писать и произносить возжи и дрозжи, «но никак не вожжи, дрожжи: это возможно только перед или после крепкого словца, т. е. в более или менее раздраженной речи, для грому». И уж, конечно, различалось произношение слова дождь, этимология которого загадочна. Традиционное питерское произношение дошть, дождя, дожди определилось на основе написания; в Москве говорили дошчь или дощ, дожжи.
Сочетание звуков чн в середине слова москвичи по старинке произносили как шн. Многие слова даже писались с шн: прачешная встречается не только у московских, но и у петербургских писателей. В большинстве же случаев справочники предупреждали: «Не должно ни произносить, ни писать коришневый (например, коришневый фрак). Пиши и говори: коричневый фрак, коричневая краска» (А. Н. Греч). В начале XX в. в гимназиях Петербурга произносили только что, чтобы, конечна, нарочно, т. е. так, как написано: не шн, а чн. В тех случаях, когда утрачивалась этимологическая связь с производящим словом, в производном даже на письме сохранялось народное произношение с шн: истошный и дотошный одинаково восходят к слову точка. Еще П. И. Мельников-Печерский правильно записывал эти «областные» тогда слова: источный.
В наши дни намечается своеобразный ренессанс традиционного старомосковского произношения: булошная, горнишная, конешно, подсвешник, красошным ковром, конешный результат, ошибошный и коришне-вый в речи дикторов, и особенно московских деятелей культуры; даже в заимствованных словах возникло ш«: комишный эффект, антишная литература, а также: разлишный уровень, шутошные песни, достатошный опыт, на съемошных площадках. «Последовательность» в возрождении старой нормы может привести к тому, что дачная жизнь станет дашной, а точные науки — тошными! Пожалуй, в этом случае петербургское просторечие выбрало верный путь — говори, как пишешь: масковский вакзал (а не масковскай вакзал).
Разумеется, это не все различия между просторечным произношением петербуржцев и москвичей XIX в. Их было много. В столице, например, никогда не смягчали согласного перед следующим мягким согласным, какого бы качества последний ни был. Москвичи говорили: лафьки, гупьки, сосиськи, лофький и пр., в Петербурге подобное «нежное» произношение осуждали и произносили так, как писали: лафки, гупки, сосиски, лофкий и пр. Такое произношение удобнее, и потому оно стало современной нормой.
Последний пример позволяет отметить главную особенность петербургского просторечия: оно
