голодный пьяненький мужичок, что на улице в дождь и в снег сидит, портреты прохожих рисует, сгорбившись на низкой скамеечке?
– Ну почему сразу – на скамеечке! Егор, между прочим, очень талантливый! И я уверена, что он обязательно состоится именно как художник!
– Да ладно… Ты хоть знаешь, сколько из этой братии вылупляется именно состоявшихся? А главное, состоятельных? Да единицы, Малина, единицы! Нет, это все не то, не то… Состояться и быть состоятельным – это разные вещи. И давай закроем вопрос, Малина! Я даже спорить с тобой на эту тему не хочу. Прости, но со своим сыном я как-нибудь сам разберусь!
Он так резко выскочил из-за стола, что стул с грохотом опрокинулся на пол. Казалось, этот грохот привел его в чувство – обернулся, долго смотрел на стул удивленно, потом хмыкнул, глянул на нее виновато:
– Прости… Сам не знаю, чего я так… занервничал. Но и ты тоже хороша, заладила свое – состоится, не состоится… Да ни фига он не состоится, время только потеряет. Это же ясно как божий день…
Наклонившись, он резким движением вернул стул на место, постоял около него задумчиво, потом сел, снова взялся за ложку. И тут же ее отшвырнул от себя. Сцепив пальцы в замок, долго смотрел на нее исподлобья, потом произнес тихо, вкрадчиво:
– Ну вот скажи мне… Ты никогда не задумывалась над тем, почему каждый человек так стремится быть состоятельным? Ты слышишь, с каким придыханием это всегда произносится – состоятельный человек, обеспеченный человек… Я бы даже сказал – с благоговением! Оно в человеческой природе уже подсознательно присутствует – благоговение перед чужим состоянием. И что бы это значило, как ты думаешь?
– И… что?
– А то, что состоятельный – он уже и есть состоявшийся во всех ипостасях. Энергия уважения к нему хошь не хошь, а присутствует уже автоматически. Именно поэтому я сделаю все, чтобы мой сын был именно состоятельным, понимаешь? В самом пресловутом материальном смысле этого слова! Не состоявшимся, а состоятельным. Я ж ему отец, а не ехидна. Что делать – без денег в нашей стране жить нельзя… Можно в щель забраться и сидеть там до поры до времени, а жить – нельзя. Состоятельность – основной атрибут нынешней жизни. И даже не атрибут, а объективная необходимость, если хочешь.
– Хм… По-твоему выходит, состоятельность главнее жизни как таковой? А что такое вообще жизнь, по- твоему?
Он глянул на нее слегка раздраженно, погулял желваками щек. Потом, будто сделав над собой усилие, переспросил вкрадчиво:
– А по-твоему, что это такое – жизнь, как ты говоришь, «вообще»?
– Ну хорошо, я тебе скажу… Скажу, как чувствую. По-моему, жизнь – это просто движение счастливой человеческой природы. То есть достойное ее в себе ощущение. И не важно, в бедности или в богатстве это движение происходит. Ты есть, ты живешь, и этого уже достаточно для счастливого мироощущения! Если человек в этом движении теряется, акцент неправильный делает, то есть позволяет загонять свою счастливую природу в маленькие удовольствия зрительно-бытового ряда, то она обижается, отворачивается от него безвозвратно. И что ему остается? Торговый центр с боулингом да выплата очередного кредита для очередного бытоустройства?
– Ну и что плохого ты находишь в боулинге и бытоустройстве?
– Да ничего плохого, по сути, там нет, конечно… А только, знаешь… Я вот помню, как в детстве мы с бабушкой на годовую подписку журнала «Юность» отмечаться ходили. В шесть утра вставали и шли. Вроде чего особенного? Ну, стоят страждущие, номера на ладонях пишут, общаются, кофеек из термосов пьют. Обычное дело. Но вот честное слово, Павел! Там такие человеческие лица были… Настоящие! У них в глазах живой дух светился! Да разве в боулинге найдешь сейчас хоть одно такое лицо? А еще я помню, как бабушка над повестью Распутина «Живи и помни» всю ночь проплакала… Ты знаешь, она совсем обычная была женщина, как, впрочем, все те, которые в той очереди за подпиской стояли. Она и за холодильником так же стояла, и за «стенкой», и за сервизом… Но ей это не мешало плакать над книгой, вот что главное! Не должен человек терять свою самость, свою внутреннюю божественную состоятельность в любых испытаниях, понимаешь?
– То есть… Ты хочешь сказать, пусть в гладе и в хладе, но каждый обязан жить в обнимку со своей внутренней божественной природой? И только этим обстоятельством довольствоваться?
– Ну да… Понимаешь, в разумной аскезе душа человеческая сохраняется. И не я это придумала, так испокон веков считалось.
– Хм… А в сытости и тепле она что, не сохраняется, по-твоему?
– В чрезмерной сытости – нет. Сытость требует еще большей сытости, потом громадной сытости, потом самой что ни на есть сытости, и душа в конце концов растворяется в этой кислоте вожделения. Подхватывает заразу, принимая ее за нектар.
– Ну, в таком случае я должен тебя огорчить… За этой заразой выстроилась огромная очередь страждущих, и несть им числа. Но… дело даже не в этом! Ты, ты меня сейчас удивила, Малина! Неужель ты и впрямь такая наивная – по самое ничего? Да ты выйди сейчас на улицу, спроси у любого, что бы он выбрал при наличии возможности – мою состоятельность или твою божественную природу? Да тебя же обсмеют, поколотят на первом же перекрестке! Те самые простодушные, которые над Распутиным слезы проливали, и поколотят! А что делать? Сначала верили в аскезу и коммунистическую партию, потом с такой же яростью поверили в богатство и капитализм… За новую веру и поколотят!
– Да, наверняка поколотят. И наверняка – от души. От простой души, ты это правильно подметил. Как сказал один мой знакомый – такая уж сложилась парадигма человеческого мышления, и ничего с этим не сделаешь. Ее бы начать менять изнутри потихоньку, да уже некому. Разве что второго пришествия ждать…
– А вот тут ты права – действительно некому. И поэтому надо кушать то, что дают. Время сейчас такое. Никто сейчас не хочет быть бедным и обиженным, никто. Или ты обиженный, или сам обижающий. Другого варианта нет. А сама, сама-то ты неужель никогда не жила с ощущением обиженности по поводу материальной несостоятельности?
– А ты знаешь, нет! Не я с обиженностью жила, это она рядом со мной существовала. Параллельно. Я сама по себе, она – сама по себе. Я раньше думала, это у меня чистоплюйство такое, а теперь понимаю, что нет… Это другое что-то…
– Что? Внутренняя божественная природа? – спросил он с легким сарказмом в голосе.
– Да! Именно так! И еще… Еще это протест, если хочешь!
– Протест?
– Ну да, протест! И не спрашивай меня, ради бога, в чем он состоит… Я и сама толком не знаю! Если честно, я раньше никогда и не думала, что могу вообще так… мыслить. И уж тем более протестовать. Не было у меня раньше в голове ничего подобного! Жила и жила себе, всем довольна была. А сейчас… А что сейчас – не знаю! Вроде и счастье безумное привалило, и на седьмом небе от него должна быть, но… будто ворошится во мне что-то, радоваться мешает. Вот мы сидим с тобой сейчас, говорим об этом, а между нами словно пустота висит… Почему, Павел? Мы же с тобой из одного практически поколения, в одном и том же социуме варились! Ну, вспомни, как это было… Какие мы были живые, все кругом спорщики веселые! Потом чуть обалдели, конечно, засомневались, приутихли в спорах… Но все равно жить хотелось, выражать свою точку зрения, исходить веселой доказательной яростью! По-живому спорить, понимаешь? И точка зрения была у каждого – своя! А теперь – что? Теперь, когда заботы о материальном возведены в эталон правильного нерушимого миропонимания, спорить уже практически не с кем. И не о чем. Как можно спорить с эталоном? Никак нельзя… Наверное, мой протест в этом и есть. Смешной, как капля пресной воды в соленом море. Но он есть, и я ничего, ничего не могу с этим поделать, Павел! Еще и разговор этот наш дурацкий… Как в пустоту. Зачем я его только затеяла?
– Да. И впрямь не надо было.
– Ну, если уж затеяла, то и до конца доведу… Я что, собственно, хотела сказать… Отпусти сына, Павел. Не ломай его, не бери грех на душу. Слишком уж он не вписывается в эталон правильного миропонимания, в придуманный тобою образ состоятельного, обеспеченного и… Как там еще? Всех обижающего и право имеющего?
