— Это фамилия такая у господина капитана, — объяснил Вилли.
— Как мне его найти? — спросила Ирма. И, увидев, что Орлик не понимает ее, она все повторяла и повторяла, взволнованно и возбужденно, эти слова, пока сержант не догадался, о чем его спрашивают. Он взял листок бумаги, карандаш, нарисовал простенькую схему улиц, в одном углу ее изобразил домик, в другом — большое здание с крестом, наподобие тех, что рисуют на машинах «скорой помощи». Домик и здание сержант соединил пунктирной линией.
Ирма радостно схватила листок, присела перед сержантом в низком книксене, чем немало его смутила.
…И вот теперь военный врач, строгая женщина в погонах и с орденами, распорядилась:
— Пропустите ее.
Ирма стояла перед нею, низко опустив голову, она боялась, что ее прогонят отсюда, ей и так пришлось объясняться с патрулями, которые часто останавливали ее, когда шла, точно следуя пунктирной линии, нарисованной для нее сержантом Орликом. На счастье ей встретился офицер, хорошо говоривший по-немецки, она ему объяснила, кто она такая и куда идет, офицер все понял и приказал одному из солдат сопровождать ее. Так она и пришла к госпиталю — с букетом роз и почти под конвоем.
Подошла медсестра, грубовато проговорила:
— Идем, немка.
В се словах, в жестах, во всем облике явно чувствовалась неприязнь. Впрочем, медсестра и не пыталась ее скрывать.
Госпиталь разместили в уцелевшем особняке, принадлежавшем одному из магнатов нацистской военной промышленности.
Ирма стояла перед широкой лестницей, ведущей к парадному входу. Потом она поднялась на первую ступеньку… на вторую… Каждый шаг давался ей трудно, словно она пыталась взойти на высокую-высокую гору, где обитала неизвестность.
«Мой капитан! Спешу поделиться с тобой большой радостью — по нашим улицам прошел первый трамвай. Это было удивительное зрелище — все жители приветствовали его аплодисментами. Город будто снова встает из пепла, хотя вокруг, стоит отойти от нашей тихой улочки, — мрачно чернеют руины, и пепел на камнях еще теплый. Иногда мне кажется, что я попала на другую планету, поверженную в прах и небытие. И вижу марсианские пейзажи, мрачные, в багряном тумане. Поздними вечерами сижу у окна и придумываю: было здесь королевство злых колдунов, вот там стоял замок главного колдуна, руины пониже — дворцы его сановников, вот то обугленное здание из гранита — место пыток… Потом налетел ураган, разверзлись небеса, громы и молнии испепелили мрачное, злобное королевство. А может, это совсем не сказка?
У нас большое событие. Приехал на «джипе» советский офицер, велел мне и маме быстро собраться. Мама решила, что нас отправляют в тюрьму или какой-нибудь лагерь, бросилась что-то заталкивать в чемодан для дороги. «Не волнуйтесь, фрау, — вежливо сказал офицер. — Вас приглашают на прием к генералу». Он назвал какую-то фамилию, я не запомнила. Нас привезли в здание, где разместилось ваше командование. Там уже был Вилли. Очень вежливо попросили подождать в большой красивой комнате. Потом из боковой двери вышел ваш генерал, пожилой такой и совсем не грозный. Ты б видел, как вскочил и вытянулся перед ним Вилли! С генералом были другие офицеры, переводчик и несколько немцев в штатском. Генерал произнес речь. Он благодарил меня, маму и Вилли за то, что мы помогли раненому советскому офицеру, выполнили свой человеческий долг и долг перед будущим Германии. Он так и сказал: «перед будущим Германии».
Маму все это ошеломило, ты же, наверное, заметил, что звания и чины внушают ей священный трепет. А тут ее благодарил лично генерал! Она немедленно придумала целую легенду о том, что этот генерал — из старинной аристократической семьи, которая в давние времена была связана родством со знатными немецкими семьями. Я не стала ее разубеждать: пусть в ее памяти рядом с воспоминаниями о зле и ненависти нашего недавнего прошлого будут и светлые тона.
Нам вручили благодарственное письмо вашего командования. Вилли то ли в шутку, то ли всерьез сказал, что этот лист бумаги сейчас — ценнее любой охранной грамоты. С ним долго беседовал один из немцев в штатском, которые были на этой встрече. На Вилли этот разговор произвел большое впечатление. Он теперь очень изменился. Почти каждый вечер приходит на чай, обычно сидит тихий и ушедший в свои мысли, иногда произносит вслух: «Пришло время решений…», «надо выбирать…» Я понимаю, о чем он думает, и сказала ему: «Тебе проще, чем мне. Твой отец одобрил бы твое решение».
Вилли, этот насмешник, по своему обыкновению, ответил мне грубостью: «Немецких девушек всегда отличал практицизм и отсутствие сомнений».
Он не прав, мой дорогой капитан, сомнения измучили меня, они со мною теперь постоянно. Встреча с тобой — случайность, она могла не случиться, мы оба могли тогда десять, сто раз погибнуть, более того, сейчас, когда все прошло, я понимаю, что какой-нибудь бешеный эсэсовец мог повесить нас на одном дереве.
Но есть еще прошлое. Как уйти от него, забыть, вырвать эти страницы из книги памяти? И только тебе, моему странствующему рыцарю, я могу открыться. В эти дни вокруг меня иные охотно и громогласно отрекаются от того, что прославляли совсем недавно, убеждают себя и других, что всегда ненавидели фашистов и не верили им. Но ведь это ложь! Героев было немного, их загнали в лагеря, убивали и душили газами. А многие… Ты думаешь, я не верила? Увы, и верила, и сама кричала: «Зиг хайль». Что же случилось теперь со мной?
Сегодня рано утром я нашла на двери нашего коттеджа записку, пришпиленную обломком эсэсовского кинжала (знаешь эти мясницкие ножи со словами «С нами бог»?). Еще не прочитав ее, я уже догадалась, что в ней написано. Дело в том, что совсем недавно я на улице столкнулась с одним человеком, который показался мне знакомым. Он очень походил на ординарца моего отца. Я его даже окликнула: «Фриц, это вы?» Но он резко повернулся и зашагал прочь. Я подумала, что обозналась: Фрица я видела в солдатской форме, а этот тип был в каком-то заношенном пальто и мятой шляпе.
Теперь же уверена — это был ординарец полковника (видишь, я не хочу писать — отца), и он вертелся вокруг нашего дома.
Я сняла записку. В ней было написано вот что: «Германия не прощает измены». Мне очень страшно, мой капитан.
ПИСЬМО ИЗ МЮНХЕНА
«Германия не прощает измены», — они начали угрожать Ирме сразу же, как только им стало известно о том, что она укрыла в своем доме советского капитана.
Позже, когда поиск Алексея уже близился к завершению и ему удалось установить многие факты и подробности, он узнал, как это произошло: о благородном поступке Ирмы фон Раабе и бывшего фельдфебеля вермахта Вилли Биманна рассказали газеты, которые стали выходить в Берлине сразу же после изгнания фашистов. Сложное было время, и конечно же, в те дни еще не вся гитлеровская нечисть была выметена из щелей и закоулков, в которые забилась, укрылась, надеясь: вдруг начнется конфликт между союзниками по антигитлеровской коалиции.
Алексей перечитал письмо Ирмы Раабе, бережно положил его в стопку других писем. Он представил разрушенный Берлин, уцелевшие среди руин аккуратные домики, у окна одного из них белокурая девушка пишет письмо, не зная, найдет ли оно адресата. Не только Берлин — половина мира лежала тогда в развалинах, еще не исчезли и долго еще не исчезнут отсветы вражды, непримиримо разделившей страны, народы и миллионы людей.
