— Русские свиньи!.. — истерично вопил долговязый. Он вырвал из кармана кастет и демонстративно закатывал рукава куртки.
«Руссише швайн…» — Алексею подумалось, что именно так выкрикивали эти грязные слова фашистские каратели в той маленькой деревеньке, которая называлась Адабашами. Это было в сорок втором — каратели сгоняли жителей Адабашей на истоптанную коваными сапогами сельскую площадь перед церквушкой.
Он много раз пытался представить, как это было, как шел глава рода Адабаш, шли глубокие старики, братья и сестры его матери и Егора Ивановича, их дети и все другие родные — весь большой род Адабашей. Вначале их согнали на площадь перед церковью, аккуратно пересчитали, проверили еще раз, не остался ли кто-то в хатах и сараях, прочесали яблоневые сады… Потом поставили у бугрившегося желтоватой глинистой землей рва. А когда вели — коротко постукивали автоматные очереди: это добивали тех, кто безнадежно пытался вырваться из длинной колонны, перепрыгнуть через палисадники, укрыться в кустарнике по берегу речки. Свинец резал ветки деревьев, цветы у домов, крошил стекла в окнах.
Род Адабашей был ветвистым и сильным, с могучими корнями. На этой земле Адабаши жили испокон веков, может быть, еще со времен запорожской вольницы. В селе все были в родстве, братья ставили хаты рядом, сыновья нарубали делянки-садыбы по соседству с отцовскими домами, девушки лишь по великой любви и с согласия всего рода уходили к своим избранникам в соседние села, а чаще выдвигали условие — перебирайся к нам. Село так и называлось по имени давнего его основателя — Адабаши.
Случилось это в полдень, когда солнце выбралось в зенит и щедро светило после недавних проливных дождей. Земля разбухла, размочалилась от обильно пролившейся на нее с небес влаги, и Адабаши шли, размешивая ее, перебредая через глубокие лужи. Брели по грязи старики, молодые женщины несли, прижимая к себе, младенцев, дети постарше шли, ухватившись за мамкины юбки. Они все двигались молча, и только разносились над селом резкие команды да эхо раскатывало по округе хриплый стук коротких автоматных очередей. К тем, кого срезал свинец, каратели никого не допустили — так и остались они лежать под родным синим небом. Потом каратели возвратятся и поднесут факелы к хатам — все сгорит здесь. Как надеялись факельщики — навеки.
Алексей представил сейчас все это так, как виделось ему в бессонных видениях много раз. И еще услышался ему гогот молодых, сытых, опьяневших от близкой расправы, от собственной безнаказанности эсэсовцев, потешавшихся над забрызганными грязью, уже отмеченными бликами неизбежной смерти людьми:
— Руссише швайн…
Они гнали их на убой, ни секунды не сомневаясь, что имеют право убивать.
И, вдруг увидев все это, Алексей развернул плечи, чуть приподнял руку, шагнул к долговязому. Тот что-то прочитал в его глазах такое, что заставило поспешно отступить, чуть ли не спрятаться за спину белокурой Ирмы.
— Посторонись, девушка! — Алексею теперь было все равно, чем закончится столкновение, он видел перед собой не этих сопливых полупьяных дебоширов, а тех, на площади, в то время, которое он забыть не мог, хотя и не было тогда его еще на свете. Эти сейчас издеваются над ним, а завтра, чуть окрепнув, решат, что тоже имеют «право» истязать и убивать?
— Посторонись и ты, парень, — услышал он неожиданно, вначале даже не поняв, что слова эти были произнесены на французском. Его весьма невежливо отодвинули, оттерли, как сказали бы в его городе на танцплощадке, в сторону.
Буквально за несколько минут на узкой улочке произошли большие изменения. Ребята, которые только что скучающе подпирали стены и, казалось, не обращали никакого внимания на назревавшую ссору, теперь образовали тесное кольцо, внутри которого оказались Алексей, Ирма и остальные участники стычки. Чувствовалось, что такие уличные потасовки — дело для них привычное, действовали они слаженно, каждый знал свою роль в подобных ситуациях. И еще Алексей заметил, что они как-то очень внимательно присматривались к двум молодым людям с паучьими значками.
— Ну, ребята… — пробормотала Гера, — сейчас начнется… Кошмар и катастрофа…
— Нацисты?.. — то ли спросил, то ли подтвердил невысокий паренек в легкой курточке, он был, очевидно, у местных вожаком.
— Они, — откликнулся кто-то из его приятелей.
— Еще совсем зелененькие… коричневые… Только проросли, поганки…
Гера, почувствовав неожиданную мощную поддержку, энергично пробивалась к Ирме.
— Сейчас я с ней поговорю, объясню этой заразе правила хорошего тона!
Олег Мороз, не понимавший ни единого французского слова, но с детства постигший психологические оттенки скоротечных уличных потасовок, первым сделал наиболее разумный вывод:
— Нам, Алексей, лучше сматываться отсюда поживее…
— Эй, ребята, — посоветовал и вожак, — уходите, это дело наше.
— Спасибо за помощь, однако эти типы приклеились к нам, — ответил Алексей.
— У нас свои счеты с ними, сейчас будем расплачиваться…
Алексей медлил, ему казалось постыдным бегство — а как назвать иначе? — с этой улочки, напряжение не оставляло его, и злость, туманящая рассудок, не рассеивалась. Но его уже выталкивали из свалки, неожиданно завертевшейся по непонятным для постороннего взгляда орбитам, а Гера, наоборот, оказалась в центре сбившихся в тесную кучку возбужденных молодых людей. Алексей услышал слова вожака:
— Тысячу, сто тысяч раз было сказано, что нацистам на нашу улицу вход навсегда воспрещен! Вредно для их коричневого здоровья!
Вожак выкрикнул это с той яростью, которая предшествует решительным действиям. «Надо действительно выбираться», — решил Алексей, уклонившись от удара — драка уже началась. Он кое-как протиснулся в гущу свалки, где мелькнула и исчезла Гера, нашел ее руку и потянул за собой, даже не обратив внимание на то, что девушка отчаянно упирается.
— Быстрее уходите, русские, вам быть свидетелями ни к чему, — снова посоветовал вожак местных ребят.
Боковым зрением Алексей увидел, как этот парень резко, почти молниеносно ударил одного из молодых нацистов по руке и у того из рукава курточки выскользнул, звякнув о булыжник мостовой, нож с длинным узким лезвием.
— С ножом! — зло выкрикнул паренек, державшийся все время рядом с вожаком.
— Как всегда… — ответил ему приятель и вторым ударом — кулаком прямо в лицо — сбил того, с паучьим значком, с ног. «Ничего себе сноровочка», — машинально прокомментировал Алексей.
Долговязый, так крикливо и нагло нарывавшийся на драку, заячьим прыжком вырвался из круга, побежал, забился под козырек подъезда с наглухо закрытой дверью, истерично забарабанил в нее.
Алексей быстро уводил своих от места драки. Он еле удерживал себя, чтобы не побежать со всех ног, этого делать не следовало, мало ли как отреагировали бы на бегство случайные прохожие. Далеко впереди, в конце темного тоннеля улицы, светились фонари, мелькали силуэты машин. А здесь, словно по невидимой команде, внезапно погасли витрины, и стало совсем темно. Жители улочки по опыту знали, что хорошего от таких происшествий ждать не приходится.
Они остановились только тогда, когда открылся широкий бульвар, хорошо освещенный, с неторопливо фланирующей толпой парижан.
— Да отпустите же меня наконец! — услышал Алексей гневное на немецком.
Он с изумлением увидел, что все время буквально тащил за собой — нет, не Геру, а Ирму, и это она пыталась вырваться, да где ей было, — как-никак Алексей всерьез занимался штангой.
— А где же Гера? — растерянно спросил он.
— Здесь она! — веселясь неизвестно чему, откликнулся Олег. Он точно так же, как Алексей Ирму, выволок из стычки Геру.
— Здесь я, — подтвердила Гера. Она, что-то приглаживая и поправляя на себе, пожаловалась: — Шляпу потеряла… Только купила и вот — потеряла…
Гера, заметив Ирму рядом с Алексеем, насмешливо проговорила:
— Ай да мы! Еще и немочку в плен захватили! Ничего себе трофей.
