Когда мы переехали в Сечереченск, в маленькой комнате, где поселилась наша семья, состоялся совет: как быть со мною?
— Иди, Володя, на строительное отделение техникума. Строитель во все века и всем народам нужен, — говорила мама, все еще надеясь видеть меня инженером. Ее очень тревожила моя связь с чоновцами. Увидя, что я отрицательно мотаю головой, добавила:
— И Советской власти строители нужны! Сам видишь, разруха всюду.
Отец поддержал маму:
— И Ленин вас, комсомольцев, к этому же призывает. Ты же сам мне речь его читал. Иди учиться, Володя!
В душе я соглашался с ними, но долг комсомольца звал меня на борьбу.
В Крыму сидел Врангель. Шла битва с польскими захватчиками. Внутреннее положение Украины оставалось тяжелым. Банды Махно, Каменюка, Зеленого, Ангела, Совы, Черного Ворона и других отпетых злодеев грабили, убивали людей, опустошали и жгли села, уничтожали советских и партийных работников, сеяли на своем разбойничьем пути страх, горе и слезы. Красные конники гонялись за этими атаманами, рубили белобандитов. Но разбойники, отменно зная местность, поддержанные кулаками и националистами, нередко ускользали из кольца кавалерийских облав и вновь устраивали резню и поджоги уже совсем в другом месте.
Учиться я все-таки поступил. Но и связь с чоновскими товарищами не прерывал.
Однажды меня вызвали в губернский комитет КСМУ.
— Направляем тебя, Громов, в органы ВЧК.
Это соответствовало моим планам. Но мама была совсем удручена, узнав о новом назначении.
— Эх, останешься, Вова, недоучкой!
— Я буду учиться, мама! Вечернее отделение есть… Заработок нужен.
А жизнь была очень трудная. Чекистам часто выдавали только по фунту пшеницы. Варили ее в котелках и жевали. А если получали муку, то тут же на рабочем столе раскатывали тесто, делали галушки и варили на «буржуйке» суп. Обмундирования не было — ходил кто в чем мог. В стране были созданы ЧЕКВАЛАПы — чрезвычайные комиссии по снабжению войск лаптями и валенками.
Разве же мог я, комсомолец, быть в стороне от общей борьбы народа?..
И вот еду среди мешочников. Эти дядьки, конечно, не догадываются, что рядом с ними не просто хлопец в синей косоворотке, а сотрудник ЧК. С августа 1920 года меня зачислили помощником оперативного уполномоченного. Ходил я не в форме, и знали меня лишь руководители отдела дорожно-транспортной чрезвычайной комиссии Федор Максимович Платонов и Семен Григорьевич Леонов…
А поезд меж тем отстукивал стыки. За окнами то яворы, как штыки, выставленные в небо, то цепочка белых мазанок, заваленных зеленью садов. В раскрытые окна врывается жаркий ветер и с ним — запахи созревших нив, огородов, груш и яблонь.
По тесному, заставленному ящиками и мешками коридору пробирались два мальчика. Беловолосый, в веснушках, с облупившимся носом паренек проталкивался первым. А худой, с копной нечесаных волос и зверковатыми глазами держался за его руку.
— Вурки! — крикнул бритоголовый селянин, прижимая к животу торбу.
— Вертай обратно! — орал с верхней полки красноносый парень с выпуклыми глазами и грозил волосатым кулаком.
Мальчишек, наверное, не раз встречали подобным образом — они сосредоточенно двигались меж узлов к двери. Их задержал Васильев.
— Далеко, братцы?
— Пусти! — Веснушчатый вырвал свою руку.
Фисюненко проснулся и улыбался из-под брыля.
— Есть хочешь, Миша?
— Я не Миша.
— Ну, значит, Гриша.
— Он Сашка! — сказал мальчик с нечесаными волосами.
Вдвоем они старались поскорее выбраться из тесного круга людей.
Фисюненко подал Саше кусок лепешки, а бритоголовый селянин — краюху хлеба.
— Эх, мальцы! Жить бы с мамкой да пить парное молочко. — Васильев глубоко вздохнул, оглядывая теплым взглядом мальчиков.
— Облава! Бежим, Вася! — Сашка кинулся к выходу. За ним его приятель.
В нашем купе заволновались, увидев у входа красноармейца и носатого мужчину в железнодорожной форме, спрашивающего документы.
Бритоголовый хуторянин задвинул что-то подальше на полку и закрыл глаза, будто бы крепко спал. Патлатый парень с выпуклыми глазами и красным носом шмыгнул к двери, сердито ругаясь:
— Комиссары треклятые!
— Документики, граждане! — К нам заглянул носатый. Глаза острые, обшаривающие. Кустистые брови вразлет. Голос привычно нагловатый. Повертев в руках мою справку с неясной фиолетовой печатью, носатый подозрительно оглядел меня:
— Куда следуете, гражданин?
Сзади меня тотчас очутился красноармеец с винтовкой. Отвечаю заранее заученное: хочу устроиться на работу. Родители умерли, а родственников растерял. Жить же надо.
— Кажуть, в Пологах есть вакансии…
Контролер заглянул под полки и в багажник, милостиво разрешил:
— Езжай.
Только он завернул в коридор и начал проверку соседнего купе, а ему характеристика:
— Голодранец!
— Черного Ворона на тебя бы! — Бритоголовый, как рассерженный бугай, глядел вслед проверяющим.
— Режут ее помаленьку, власть красную! — Голос сверху принадлежит длинному человеку под серой солдатской шинелью. Глаза поблескивают в полутьме, как у пьяного, а холеные щеки отекли.
«Царский золотопогонник!» — со злостью думал я, вспоминая, как два дня назад вот такой же тип убил наповал нашего чекиста и пустил себе пулю в лоб. Я не мог и представить себе в тот час, сколько раз в жизни потом скрестятся наши дорожки с этой серой шинелью, стеклянными глазами.
В вагоне разговоры о Махно. «Батько» обосновался в своем родном селе Гуляй-Поле. Налетает и жжет. Убивает и вешает. Грабит и насильничает. А прискачут красные конники — всюду пашут землю, ухаживают за скотиной, лузгают семечки — обычные селяне. Попробуй разберись, кто из них бандит, а кто честный крестьянин.
Мы едем в Пологи, село рядом со «столицей» махновских головорезов: участились налеты на железную дорогу. Бандиты облюбовали железнодорожный узел: добыча верная! И ездить от Гуляй-Поля недалеко. Есть свои наводчики: прибыл поезд с ценным грузом, сигнал — и махновцы тут как тут! Выведать бандитский актив — вот наша задача.
На перроне в Пологах Васильев прошептал:
— Проверяет Мухин документы, а у меня поджилки трясутся. Он видел меня в дорожной ЧК. Думаю, узнает, ляпнет на весь вагон: «Здорово»! Вот была бы конспирация!..
— Не узнал, как видишь, — успокоил его я. — А Мухин этот чекист?
— Нет. Железнодорожный контролер. А в ЧК сообщает, если заметит что подозрительное.
— До встречи! — крикнул нам Фисюненко, надвигая брыль на лоб, и зашагал кривой улочкой, обрамленной затравяневшим тыном. Ушел и Вася устраиваться на жительство.
Вечерело. Солнце проглядывало из-за веток яворов, что изломанным строем стояли по-над Кривым Шляхом — главной улицей Полог. Над дорогой висело серое полотнище пыли, поднятой скотиной. Коровы мычали возле своих дворов. Пахло свежим сеном и дымком вечерних костров.
За углом я увидел сгорбленную старуху, прутом шугавшую ленивых, объевшихся за день гусей. Они с сытым гоготом косили головы на хозяйку и не торопясь, по-генеральски, вышагивали прижимаясь к осевшему тыну, оплетенному хмелем.
