предаваться страхам и унынию. Всякий раз, как я сталкивалась с Полиной, — а теперь я знаю, что она старалась в тот день попадаться мне на глаза как можно чаще, — я видела, что ее мучат сомнения не меньше моего. Моя боязнь моральных последствий операции передалась и ей: Рашель пересказала Полине наш разговор, и при каждой очередной встрече я читала в ее взгляде что-то похожее на мольбу:
«Не жалей ни о чем, не заставляй меня мучиться угрызениями совести, я и так уже несу свою часть этого гнета!»
Перед самым концом исследований я наткнулась на Полину в коридоре; стоя перед балконной дверью, она задумчиво покусывала ноготь большого пальца. Она была так напряжена, что, казалось, стекла вот-вот зазвенят от устремленного на них взгляда.
Она отмахнулась от меня, и мне пришлось вручить всю кипу анализов и прочих справок секретарше, которая рассеянно записала меня на среду, велев принести оплаченную страховку. Оглянувшись, я еще раз увидела Полину, по-прежнему застывшую посреди коридора. Девица с презрительным равнодушием объяснила: Полина только что прооперировала девочку-подростка; после таких операций она не сразу выходит из транса, не следует обращаться к ней. Эта глупая красивая пустельга мне решительно не нравилась. Я не была уверена, что хочу жить с таким лицом, как у нее. Еще немного, и я попросила бы Полину соорудить мне самую невзрачную из всех заурядных физиономий.
Я ушла, борясь со все возрастающим ощущением полной неопределенности и одновременно сладенькой мечтательности, как будто нанялась сниматься статисткой в какой-нибудь из фильмов Спилберга. И почти готовая все бросить к черту. Я позвонила Рашель, но мне никто не ответил. И тогда я побежала к своему братцу, в его роскошную «хижину». Маёге[94] купила ему эту гарсоньерку втайне от нас всех — по крайней мере, она так думает, — экономя на чем только можно, в том числе и на мне, и мы оба — и я, и мой брат — прекрасно это знаем. Мой милый братец утверждает, что недостаток конфет и пирожных сослужил НАМ хорошую службу, сохранив прекрасные зубы; на самом деле польза от этого только Е одному, кому эти лишения принесли очень недурную «хазу» на верхнем этаже здания, построенного под офисы, на улице Сен-Бенуа.
Я частенько забегаю к нему сюда (когда он дома). После шести вечера офисы пустеют, и квартирка — словно необитаемый островок среди моря черепичных крыш вокруг площади Сен-Жермен. Здесь так уютно, что я даже не испытываю горечи или зависти, — во всяком случае, по отношению к нему.
Брат тотчас почуял, что я не в себе. Он сунул мне в руку стакан и усадил перед огнем, который всегда разводит в камине «под настроение» — свое и мое.
Мне хорошо у него. Пять бывших каморок прислуги образовали одну длинную комнату в пять окон; каждое освещает свой уголок — уголок мечтаний, уголок чревоугодия, уголок обольщения, любви или одиночества. Его постель тянется вдоль трех дальних окон, — на ней он читает, ласкает, наслаждается, иногда даже спит. И я спрашиваю себя: что он знает в жизни, кроме денежных затруднений в конце месяца; мучится ли сомнениями, смирился ли с тем, что ему — и ему тоже! — суждено постареть. Мой брат красив, как картинка, он всегда был красив, как картинка…
Мы долго сидели рядом, оглаживая друг друга. Эти невинные ласки заменяют нам беседу; но когда я начала слишком уж рьяно прижимать к себе Диэго, словно втирала в кожу приторно-сладкий крем, он впился в меня подозрительным взглядом: а ну-ка, детка, выкладывай, что стряслось? И я выложила… на сей раз вполне победным тоном, — то-то старики взовьются! Он улыбнулся; полулежа, подложив под голову ладонь, он исподтишка разглядывал меня.
— Тебе нужны деньги?
И тотчас добавил, что прекрасно понимает: я пришла не для этого, но все-таки, хватит ли мне на операцию? Хорошо ли ее сделают? И кто?
Я расказала про трех «толстух» в темно-красном домике, и мой братец зашелся от нервного хохота. Ей-богу, моя новость взволновала его. Он оказался «глубже», чем я думала; поистине, нынче мне выпал день открытий.
Зазвонил телефон, и Диэго резко вскочил, ухватившись за этот предлог, чтобы скрыть свои чувства. Говорил он сухо, отрывисто, — разумеется, с женщиной: нет, он не может… нет, он не зайдет за ней к этим, как их… Он сурово нахмурился: «Слушай, ты мне надоела!» Женщина, вероятно, кричала, потому что он отвел трубку подальше от уха. Я вновь увидела знакомое выражение на его лице, когда его пальцы поползли к рычагам аппарата. Он нажал на них и прервал разговор.
Мое определение злобы получило новую пищу. До этого я не могла подобрать имени тому, что madre называла «божественными прихотями» Диэго и что сейчас запечатлелось во взбешенном, почти змеином взгляде.
Мы молчали. Наконец он успокоился и мало-помалу вновь превратился в того очаровательного юношу, что поддерживает со своей сестрой милые, ни к чему не обязывающие отношения. Интересно, чем он зарабатывает на жизнь, мой душка-братец?
Учился он хорошо, но обманул тщеславные ожидания отца, а может, и свои собственные.
Сейчас он работает ассистентом режиссера. В этой должности он чувствует себя привольно, как рыба в воде; впрочем, точно так же он вел бы себя на любой другой работе, — например, перед кинокамерой. Но он о таком и не помышляет и другие — тоже. Вместо этого он мечется по съемочной площадке, делая все, что попросят, подмазывая физиономии актерам, маскируя морщины актрисам. Он, что называется, «специалист по связям с общественностью», и специалист превосходный — веселый, жизнерадостный, ровный в обращении, к тому же всегда годится «на выход» для сопровождения особ не первой, да и не второй молодости, — словом, мастер своего дела.
Режиссеры просто рвут его на части, особенно при трудных съемках, так что, наверное, я к нему несправедлива. То, чем он занимается в этом мире буйных сумасшедших, еще изнурительнее, чем ходьба по проволоке, хотя за это ему вполне прилично платят. Но деньги, заработанные подобным, обманчиво простым способом, опасны, как гремучая змея; впрочем, я, вероятно, ко всем своим недостаткам, еще и занудная пуританка.
Диэго опять уселся у моих ног: «Хочешь, поужинаем здесь? У меня есть все, что ты любишь, — лососина, блины, водка».
Я поглаживала его по плечам и затылку. Прикрыв глаза (так и не пойму, зачем, — разве чтобы не видеть меня или просто разнежившись, — ведь он «профессионал», говорила я себе), мой братец тихонько насвистывал старую «босса-нова», выделывая руками то, что в детстве мы называли «carna vale». Насвистывал, мурлыкал… Нет, решительно, я слишком люблю Диэго.
— Как там твои дела с прабабкой?
— Движутся потихоньку.
— Знаешь, она мне с некоторых пор не дает покоя. Помнишь, я в феврале ездил с группой Барни на съемки в Рио? Ну так вот: я сбежал от них на второй же день. Все эти распроклятые бабы вертели задами и вопили «стр-р-растными» голосами, пытаясь изобразить знойных бразильянок, и на каждом шагу норовили уложить меня в постель; наконец, мне это осточертело. И Барни тоже был сыт по горло. Он оплачивал весь этот бардак и — слепому было видно — все впустую. Тогда я предложил ему: давай смоемся! Он плюнул на них, и мы слиняли. Странное дело: мужчин я интересую, а женщинам только нравлюсь… Ну, в общем, мы с ним улетели в Ресиф[95], и я повез его в наше фамильное гнездо. Гасиенда «Жунсао» или «Триречье», ты помнишь это название? Ныне это просто величественные развалины. Мангровое дерево проросло сквозь плиты патио, а грязь и сырость прикончили все остальное. Баньян перед домом возвышается на воздушных корнях толщиной с мою ногу, словно на колоннах, — потрясающее зрелище, глаз не оторвать!
Над южным крылом дома сохранилась крыша, и большая комната в нем осталась нетронутой, — правда, она вся увешана зеленой бахромой плесени.
Дом хранит молчание, — так нам сказали местные жители… Негры. Они перекрестились, увидев нас выходящими оттуда. В их семьях это имя передается из поколения в поколение; чуть ли не в каждом доме есть своя Изабелита, и все они, как на подбор, одержимые. Имя делает их властными, сильными. И когда в семье находят, что девочка похожа на «госпожу», она может потребовать хоть луну с неба — ей достанут.
Все они там знают историю жизни Изабель, все хранят ее в памяти, — за два века она не постарела ни на йоту. Для них она словно только вчера умерла. И по-прежнему внушает им смертельный ужас. Они
