все знали, от кого шло добро. В дни свадеб выставлялась бочка вина — уж конечно не от маркиза, ему такое и в голову не приходило, даже когда была жива мать его сыновей, — говорят, чересчур заносчивая и глупая. Она тоже заболела оспой, как и вы, только ей-то пришлось помереть.
Франсуаза вспоминает прошлое без неудовольствия, почти мечтательно.
— А что стало с Викторией?
— Виктория возомнила о себе бог весть что; теперь она распутничает в Кутансе, вернее, распутничала, потому как недавно ее гильотинировали. И поделом: не спи с аристократишками, коли ты из простых, вот простые-то люди и вздернули на фонарь и тех и других. Ох-хо-хо, гнусная штука эта Революция, поверь мне, маркиза, гнуснее не бывает. Народ как раньше пух с голоду, так пухнет и поныне. Конечно, мошну теперь набивают другие, не вы, да все одно не мы.
Изабель молча слушала ее… все одно не мы!
— Так что, коли веришь мне, уноси-ка отсюда ноги! Песок твердый, ты легко пройдешь по нему, а там прилив смоет твои следы, и они ничего не увидят. А я скажу: спала, мол, и знать не знаю, ведать не ведаю.
Изабель встает и, спокойно отряхнув юбки, подвязывает их выше колен. Отдает корзинку Франсуазе: «Держи, там на дне деньги; правда, они немногого стоят; а этим скажешь, что я утонула, пытаясь бежать в прилив, и они тебе ничего не сделают. И это тоже возьми».
Женщина испуганно отшатывается: «Ох, нет, оружие я не возьму, да я и стрелять-то не умею; не дай бог, найдут его у меня, тогда мне крышка».
Изабель пожимает плечами: ну, как хочешь! — и сует пистолеты в свой закатанный вокруг талии передник. «Прощай, Франсуаза, береги себя!» И уходит, пробираясь вдоль прибрежных утесов, шлепая по мелкой приливной волне глухо рычащего моря; она уже отметила по выброшенным водорослям границу последнего прилива и держится ее, поглядывая одновременно на путеводную звезду в северо-восточной части небосклона: Пепе с Антоном ждут ее, она успеет вовремя. Назад она не оборачивается.
Вервиль мертв, с Францией для нее покончено.
Полина ужасно нервничала. Позже я поняла причину: ей было мало просто исправить уродство. Она стремилась к творчеству — создавать на голом месте или воссоздавать, когда было из чего, добиваясь сходства новой половины со старой. Каждый вечер, перед тем как отправиться домой, в Сен-Манде, она беспокойно топталась возле моей кровати, исподтишка разглядывая меня, но стараясь не встречаться со мной глазами. В конце концов мне это надоело и я заявила ей: «Послушай, Полина, все идет прекрасно, прекрати это!»
В тот день, когда мне должны были снимать повязки, явился Барни, помахал под носом у сестры погашенной сигарой: «Это опять я, цыпочка!» — и сел у окна, напротив меня. «Ну как, понравились вам мои орхидеи?»
Его веки, неторопливо моргая, бросали тень на яркую синеву глаз; я люблю этот цвет. Так мы провели вместе почти час, даже не устав от обоюдного молчания. Дни уже стали короче, и мне были приятны рано подступившие сумерки. Ему, по-моему, тоже. Но когда заявилась медсестра — включить свет, как она объяснила, — он наклонился и тронул меня за руку: поговорим?
У него был «домишко» на Юге, близ Кавалэр, и он предложил мне пожить в нем до полного выздоровления. Там я смогу спокойно провести время, пока не спадет опухоль; ОНА сказала, что для этого мне хватит трех недель. И еще: я буду одна или почти одна, если не считать обслуги; мне уделят внимания не больше, чем любой другой в толпе отдыхающих. Что я об этом думаю?
— Думаю, что вы, наверное, очень любили моего брата.
Барни поднялся. У него были большие руки — ухоженные и все-таки мозолистые. Он показал мне ладони: «Это от яхты. Люблю стоять у штурвала, особенно в бурю».
Да, он высоко ценил Диэго, считал его слишком умным для того ремесла, которым тот занимался, — досадно видеть, когда люди тратят себя попусту. А вот теперь дело пойдет лучше: кажется, он достиг соответствия.
И потом, я должна знать: он, Барни, весьма любопытен, а то, что Диэго поведал ему, раздразнило его и он решил узнать все до конца. Кроме того, брат озаботился моими делами как раз перед отъездом, он ничем не успевал помочь мне сам, но… я и не подозревал в нем такого альтруизма, — проворчал Барни.
Он следил за моей реакцией. Я лишь пожала плечами, я была не в курсе.
Оказывается, Барни посоветовал Диэго сдать свою квартирку иностранцам, — например, американцам, что приезжают в Европу «расслабиться на годик». Все-таки запасец на черный день, разве не так? Только получите с них долларами и из рук в руки, сказал он Диэго, все так делают. Доллары ему там, в Бразилии, ох как пригодятся. Но Диэго распорядился иначе, он отдал квартиру в ваши руки. Впрочем, вы можете и не сдавать ее, а просто жить там сами, — квартира теперь принадлежит вам. В общем… И он резко отвернулся. Смущение не отражалось на его жестах, он по-прежнему двигался гибко и свободно, как дикий кот; этому не мешали ни сигара, ни дорогой костюм. «В общем, он хочет, чтобы я занялся вами».
— Как вы сколотили себе состояние, Барни?
Он осекся, впился в меня глазами. Я ждала. О, вот что я умею в совершенстве — так это ждать, хоть до второго пришествия. Истина выходит наружу, как ее ни замалчивай; это убеждение сложилось у меня в возрасте десяти лет и с тех пор ни разу не нашло опровержения. Барни шумно вздохнул и, усевшись снова, погладил меня по руке: «Чем только я не занимался, Керия, всего попробовал, и пирожных, и дерьма. Хватался за все, что попадалось под руку. А начинал как рекуператор металлов[100]. Это настоящие джунгли, но я с ними хорошо знаком: мой отец более или менее успешно занимался тем же ремеслом. Я унаследовал его фирму, потолкался среди специалистов, изучил как следует литейное и формовочное дело. Потом я стал заниматься скупкой всяких развалин, отстраивал их заново из их же камней и балок, но так, чтобы это выглядело дорогостоящей реставрацией. Я обожаю покупать то, что рушится от возраста; наверное, во мне погиб старьевщик. Словом, деточка, я наживаюсь, где только могу, и притом никому еще даром не отдал даже булавки!
Он смеялся. Да… замки, что строят мальчишки, всегда самые веселые в мире… Вот только на какую компенсацию он рассчитывает, столь ревностно заботясь о моем будущем? Как и чем Диэго расплатился с ним?
Он слегка посерьезнел: наконец-то мы добрались до самой сути. Моя ирония нравилась ему лишь наполовину, но можно ли сколотить себе состояние на отходах металла, если бояться едких растворителей?! С этой минуты и до самого его ухода мы уже не сводили друг с друга глаз. Я была слишком заинтригована и задета, чтобы забыть о том, где находится самое уязвимое место. Ощущение оказалось и приятным, и острым, и жестоким; мне стало понятно, что нас обоих забавляет эта игра. Так чего же я страшилась?
— Вы любите риск?
— Да, вот уже целую неделю.
Барни покачал головой; он быстро схватывал чужую мысль.
— Я не оставлю вас в покое до тех пор, пока не завершится история Изабель. Вот он где — мой кусок сахара, моя награда, и я ее получу.
— Ну, это-то пара пустяков.
— А вы не хвалитесь заранее. Может, вам расхочется ею заниматься.
— Не расхочется, я всегда завершаю начатое. Только не понимаю вашего интереса ко всему этому.
— Я уже сказал: вы мне заплатите, — пожалуй, даже уже начали платить. У меня есть первая часть вашей работы. Диэго нуждался во мне: знаете, контакты с людьми, кого-то нужно подтолкнуть, подмазать, а я, как уже говорил, ничего не делаю бескорыстно и ваши записки об Изабель пошли в счет уплаты. Ибо я обнаружил в них то, чего вы, вероятно, не оценили во всей полноте: торжество, жажда торжества. Для нее Коллен, Арман, Хендрикье, даже Мадлен и Минна, словом, все окружающие — повод к торжеству над жизнью. Ей нравится смотреть, как они движутся, живут… Я вовсе не утверждаю, что она добра — люди не меняются в силу обстоятельств; если вы думаете иначе, то глубоко заблуждаетесь. Нет, она осталась
