древний, атавистический инстинкт охоты и великодушия, ведь они так легко доступны. Слабому легко помочь, на слабого легко охотиться, слабый — легкая добыча. Но разве я-то слаба? Барни, когда женщина хочет трахаться, она это делает; то же самое происходит и с мужчинами. Но я хотела не трахаться, а ЛЮБИТЬ… вот почему я согласилась на операцию. Полина говорила мне: твои родители либо не понимают ситуации, либо безжалостны к тебе. На самом же деле они просто полагали, что я, судя по виду, вполне хорошо устраиваюсь в жизни, притом не стоя им ни гроша, потому-то они ничего и не предпринимали. Говорят, мух не приманивают на уксус. Как бы не так, все зависит от мух. А уж приманив, пожираешь их за милую душу. Большего мне и не требовалось. Потом я увидела, как Диэго томится смутной жаждой чего-то ИНОГО, вот тогда-то все и закрутилось. Он слишком часто рассказывал мне о тебе, и я заподозрила, что бывают мужчины поинтереснее грязных подонков, которых только и хватает на то, чтобы трахать уродин и калек.
Она засмеялась: Диэго далеко не глуп — или, может, слишком глуп, иди знай! — он бросил одно словцо, которое все и решило; он сказал, что ты «любишь не тела». Вполне вероятно, я ослышалась и «не» там отсутствовало, но мне захотелось понять это именно так. И все же… нет, он хорошо знал меня, он понимал, что мне нужно, что меня…
И она притянула его к себе: Барни, Барни, я истязала себя этой мыслью — он тоже ищет чего-то иного, простого, как мир. Она заполонила меня, эта мысль, я захотела тебя с первого же взгляда.
— К счастью! — И Барни засмеялся, прильнув лицом к ее лону. — Керия моя! Только этого мне и не хватало! — Его руки нежно, но настойчиво надавили на ее живот, зубы прикусили кожу, и Керия простонала: ах!..
Наслаждение огненными письменами трепетало в воздухе, — кому дано запечатлеть их на бумаге?!
— Иногда, думая о тебе, я умираю от невозможности проникнуть к тебе под кожу, в вены, вместе с кровью доплыть до сердца, стать твоим сердцем, биться, как оно, или разорваться от нежности!
И она изогнулась под его укусами: о, скорей, скорей, умоляю!..
Их судно почти сразу же отстало от другой каравеллы, которую Виллем, по всей видимости, нарочно гнал вперед на всех парусах. На следующий день она уже едва виднелась вдали, на горизонте, а к вечеру превратилась в темную точку, двигавшуюся гораздо южнее их собственного курса. Изабель, пристально следившая за ней, прошептала: Африка! Она обернулась, Арман-Мари утвердительно кивнул.
— Неужели нельзя обойтись без этого?
— Нет, но прошу тебя, не считай нас мерзавцами, все равно эти люди — разменная монета для их собственных царьков. И потом, мы сами не без греха, у нас тоже есть слуги, у наших предков были рабы, в чем же разница? Я считал тебя менее… щепетильной.
Изабель пробормотала, что с тех пор не изменилась, но — пусть он смеется, сколько хочет! — она открыла в слугах такую деликатность и понимание, каких никогда не встречала у знатных вельмож; разве это не наводит на размышления?
— Мне со всех сторон твердят, что времена меняются, Арман; так разве не меняются они для всех? В трюмах твоей шхуны будут черные женщины, и некоторые из них родят в пути… им придется рожать там, внизу, без повивальной бабки, без кружевных простынь и чепчиков, а кому-то случится и умереть в родах, как той, что спала в твоей постели, и не проси меня забыть об этом!..
— Иногда ты и сама не знаешь, куда они тебя заведут.
Керия иронически усмехнулась: пустота, отсутствие следа… да, такое случается, хотя чаще всего угадываешь верный путь. Я так давно плаваю в этих водах, своим и их курсом, что мне и придумывать ничего не нужно, я их просто смешиваю, вот и все.
Они сидели на берегу озерца. «Парадный» бассейн перед мотелем щеголял бирюзовой водой с искусственными волнами; этот же прудик, на заднем дворе, стоял в забросе, его края поросли мхом, пышнолистные тополя вокруг шумно перешептывались, приветливо махали друг другу ветвями под свежим ветерком.
Барни поднял голову, вопросительно взглянул.
Изабель ни словом не описала это плаванье, никому не рассказала о нем. Хендрикье тоже не понадобился дневник-письмо с подробным повествованием для Джоу, поскольку Джоу находился рядом.
— Все, что я знаю об этом, я знаю от себя самой. Она владеет мною, а я крепко держу ее; она щеголяет моей гордыней, которую я унаследовала от нее. Она хочет иметь все, ибо имела все или почти все; и я — тоже, ибо не имела ничего или почти ничего.
Барни нетерпеливо взмахнул рукой.
— Погоди, не торопи меня, я же пытаюсь тебе объяснить; я не колеблюсь, не отступаю, просто хочу рассказать о ней и о себе, а это и дважды одно и то же, и две разные вещи одновременно. И так без конца.
Ветер взметнул с земли колючки, перекинул их через изгородь, покрутился у их ног, вспорхнул и улетел. Странный край… и сколько пропадающей зря воды так близко от пустыни…
Керия рассеянно проронила:
— Ты видел их вчера, этих людей? Они пьют, как автоматы: глотают, писают, глотают, писают, — настоящий трубопровод.
Барни рассмеялся. Вчера один из местных воротил, Росс, пристально вглядевшись в Керию, указал на ее пустой глаз: «Автомобильная авария?» Тогда Керия ткнула пальцем в его круглый живот и спросила тем же тоном: «Надутый баллон?»
Собравшаяся за столом компания взвыла от восторга, ничуть не заботясь о чувствах толстяка. История эта быстро распространилась, и Керии начали оказывать новое, почтительное и чуточку ехидное внимание. Керия исподтишка изучала окружавших ее мужчин, потом шепнула Барни: «Завтра тебе придется из-за меня выложить кругленькую сумму за их железки».
На самом деле торг прошел тут же, за столом, и вел его тот самый жирный боров, который гоготал громче всех присутствующих. Но его крошечные холодные глазки не смеялись, и Барни как бы вскользь (он тоже не смеялся) добавил к контракту статью, по которой тот входил в силу лишь после определения стоимости лота и, таким образом, ограждал его от возможных подвохов.
— Я, наверное, никогда к этому не привыкну!
— Привыкнешь. Пойми, подписанный договор незыблем, как скала; здешние людишки, как правило, пытаются надуть вас ДО, а не после.
— И тебе все это нравится?
— Да, представь себе! — И Барни весело улыбнулся. — Тут, как в шахматах, масса всяких комбинаций. Назови это, если хочешь, жульничеством, — тем хуже для тех, кто на него поддался. Если ты не любишь играть и не умеешь проигрывать, лучше уж быть чиновником… — И, пожав плечами, он добавил: — И холостяком.
— А твои «королевы», когда они ставили тебе шах и мат?..
— Вот-вот, я и платил.
И он нарочито небрежно потянулся.
— Я платил… шесть раз, как истинный игрок.
— А еще два раза?
А еще два… ну, тут дело посложнее: одна действительно любила его, но одной любви не всегда достаточно — ей ли не знать этого?! А вторая… та умерла. И он добавил сквозь зубы, что с нею все кончилось раньше, чем ему надоело.
Они взглянули друг на друга, остывая от разговора. Ну, а она — она любила? Керия вздохнула; этот вид безумия ее миновал.
Позже они отправились на склады Росса. При выезде из города их встретила пустыня; по иссушенной земле ветер катил за машиной клубки колючек, прыгавшие, как футбольные мячи. Там и сям на горизонте высились скелеты нефтяных вышек и слышались астматические всхлипы насосов. Некоторые были заброшены и ржавели на солнце, разбрасывая вокруг красную пыль. У их подножия стояли плакаты с предостережением: «Не подходить!»
Керия нахмурилась. Все это железное убожество выглядело призрачным, заколдованным… вот-вот
