— Да, у путчистов хватило смелости только на свисток. Так что вы хотели от меня?
— Я насчет мастерской. Некогда вы обещали помочь. Помните, как из Слуцка ехали. Потом по телефону говорили. Трудно мне подниматься на седьмой этаж. На куриный насест. Уже шестьдесят лет скоро. Если бы ближе к квартире. И горсовет обещал, — художник вздохнул, помолчал. — Раньше не смогли помочь, так теперь тем более. Давайте напишу ваш портрет. У вас теперь будет полно времени, — вдруг резко поменял тему Грищенко, сменился и тон его речи. — Вот и мастерскую мою посмотрите. Новые работы. Чернобыльские.
— Ой, мне сейчас не до портретов, — искренне признался Сахута. — Да и слишком грустный будет портрет.
— Так это ж естественно. Мы ж из отселенных чернобыльских деревень. Про ГКЧП вспоминать не будем. А впрочем, знаете, Андрей Матвеевич? В моей башке сидит, будто заноза, крамольная мысль. Может, и Чернобыль, и ГКЧП — звенья одной цепи.
Эти слова буквально ошеломили Сахуту: о чем-то подобном думал ночью и он. Вида не подал и, чтобы быстрей спровадить гостя, согласился позировать ему.
— Когда начнем? Давайте завтра.
— Нет, завтра не получится. Я не знаю, что будет завтра…
— Не горюйте, Андрей Матвеевич. Жизнь на этом не кончается. За внимание спасибо. А вдруг и поможете. Может, в Советы перейдете на работу. Жизнь такие крутые зигзаги совершает. Как погоны у генерала: одни зигзаги и ни единого просвета, — ухмыльнулся Грищенко и тут же добавил: — Но будем надеяться на просвет в конце тоннеля.
Художник крепко пожал Андрею руку, будто понимал, что теперь он должен утешать хозяина этого шикарного кабинета, который, возможно, сидит в своем кресле последние дни.
Вслед за художником Андрей вышел в приемную. Посетителей больше не было. Не сидела за своим столом и секретарша. Он высунулся в коридор. И там — ни души. Андрей Сахута шагал по толстой красной дорожке, и его шаги будто тонули, глохли. Показалось, что коридор начал качаться, словно палуба теплохода в шторм. На военных кораблях ему плавать не приходилось, а на теплоходах путешествовал, даже круиз вокруг Европы посчастливилось совершить.
В коридор высунулся высокий, дебелый мужчина — заведующий одного из производственных отделов обкома. Оглянулся по сторонам, увидев Андрея, окликнул:
— Слышал, Матвеевич? ГКЧП ляснулся. Ну и мудаки! Имея всю власть, с одним горлопаном не смогли справиться. Алкоголики, чтоб их. Так что, кончен бал. Погасли свечи.
Он направился к выходу, держа под мышкой картину в красивой багетной рамке.
Андрей вернулся в приемную. Секретарша так и не появилась. Где-то исчезла и ничего не сказала, видимо, поняла, что ей придется искать новую работу. Вошел в кабинет, такой привычный, как ему казалось, довольно уютный. Посмотрел на телефоны, на так называемую вертушку, по которой мог позвонить на самый верх — первому секретарю Компартии Беларуси. Они — эти телефонные аппараты — были символами его власти. Он мог позвонить в любой район области, и местные начальники слушались, боялись, воспринимали его просьбы как устные поручения, старались обязательно выполнить. Так было раньше. Года два-три тому назад.
Но постепенно уважение к партии слабело, доверие к ее функционерам как будто усыхало, как усыхают под солнечными лучами красавцы грибы. Внезапно мелькнула мысль, что он сам, Андрей Сахута, в последнее время напоминал гриб-мухомор, который высовывался на глаза, красивый, яркий, крикливый: берите меня! Но никто не брал. Ощущение своей ненужности, неполноценности, впервые у него возникло год назад, когда проиграл выборы в Верховный Совет Беларуси. И кому? Сморкачу, районному газетчику, который боролся с бюрократами, хапугами, и хоть выше критики председателя колхоза, бригадира или заведующего фермой в своих фельетонах не поднимался, этого хватило, чтобы добыть славу борца с коррупцией. Его больше знали, вокруг были свои, а Сахуту люди воспринимали как партийного функционера, «идеолуха», как пренебрежительно начали называть идеологических работников.
Сахута и выдвигался в депутаты без особой надежды, но первый секретарь обкома решительно сказал:
— Надо, Андрей Матвеевич. В районах области ты не работал. Ни в чем не замешан, не запачкан. В Минске пройти куда трудней. А на районе ребята посодействуют — под «ребятами» он понимал районных аппаратчиков. — Поедешь, поговоришь с людьми. Язык у тебя подвешен. Товарный вид имеешь. Женщинам понравишься. А они — самые активные избиратели. Мужчины то запьют, то загуляют, а то проголосуют так, как жена подскажет. Так что — вперед, Андрей Матвеевич.
Районные аппаратчики, свои «ребята» обещали поддержку секретарю обкома. Согласно социологическим опросам он был первым среди конкурентов. Во второй тур вышли двое, Сахута набрал больше голосов, чем районный журналист. Но ветер уже дул не в его паруса. Партию ежедневно клевали в газетах, шпыняли на митингах. Резко сократился приток молодых коммунистов. Рядовые работяги начали сдавать партийные билеты своим вожакам, утратившим былой авторитет и уважение.
Андрею на всю жизнь врезался в память первый большой митинг на минском стадионе. Было то 19 февраля 1989 года. Надо ж, такое совпадение: тогда было 19-е и ГКЧП грянул 19-го. Тогда был светлый зимний день, воскресенье, народ собирался, будто на праздник. А на душе у Андрея было тревожно и мрачно. Дня за три до этого события вызвал первый секретарь:
— Нужно посоветоваться. Кому из партийцев выступать на митинге. Сверху советуют подобрать двух ораторов. Мужчину и женщину. А может бы сам сказал?
— Сказать можно. И есть о чем. Но как воспримут? Могут освистать. Так на весь обком тень.
— Выступить надо так, чтобы не освистали. Оно, конечно, райкомы ближе к людям. Мне кажется, секретарь Московского райкома может выступить прилично. Подготовь с ним речугу. Минут на десять. И чтоб без лишнего пафоса, без трескотни. Теплей, по-человечески…
— Хорошо, сделаем. А то, что Московский… Не вызовет ли это негативную реакцию? БНФ сразу поднимет гвалт.
— Бэнээфовцев горстка. А народ Москву любит. Русские для белорусов — родные братья. Это политика. — Первый важно поднял вверх указательный палец, будто намекал, что «эту политику» подсказали сверху. — И пусть выступает по-русски. По-белорусски вряд ли у него окажется хорошее произношение.
Сахута понял, что прекословить не приходится. Речи написали. Авторам показалось — все учли, должно прозвучать. Но партийца освистали, потому что начал говорить по-русски, второму тоже не дали договорить. Однако Сахуту его прозорливость не обрадовала. А вот Петро Моховиков, с которым рядом стояли на митинге, искренне порадовался. Тогда друзья впервые крепко поссорились.
Телефонный звонок прервал Андреевы воспоминания. Он снял трубку. Услышал голос жены:
— Ну, ты уже знаешь? Арестовали этих… Ну, путчистов.
— Знаю. Как съездила?
— Ой, это долгий разговор. Приезжай домой. Не сиди там. Уже ничего не высидишь.
Последние слова, которые и раньше говорила Ада, на этот раз особенно больно царапнули по сердцу. Он молча положил трубку. Тяжело вздохнул. Почувствовал, как зашумело в висках, будто застучали молоточки. Достал из сейфа начатую бутылку коньяка, налил на треть стакана, не смакуя, выпил одним духом, не ощутил прежнего аромата хорошего напитка, пожалел, что нет лимона, закинул в рот мятную карамельку. Снова оглядел кабинет: матово-желтые стены, репродукция картины «Ленин читает «Правду»» над столом. На другой стене висел городской зимний пейзаж: дети на саночках катались с горы. Ни одну из картин взять домой желания не было. Интересно, какая же картина висела в кабинете коллеги? Андрей редко переступал порог того кабинета. А вот его хозяин заходил к Андрею частенько. Особенно когда начались митинги, забастовки. И начинал разговор привычной фразой: «Ну что, Матвеевич, куда несет нас рок событий?» — «Куда? Вперед и вверх». — «Шутишь. Ну-ну… Допрыгаемся мы. Будем смеяться сквозь слезы». — «Думаю, что ты не пропадешь». — «Да ну. А почему я должен пропадать…» На этом обычно разговоры заканчивались. В конце концов Андрей вспомнил: в кабинете коллеги висела картина Левитана «Березовая роща». И помещалась она сбоку от двери. Чтобы не бросалась в глаза посетителям. Когда увидел ее впервые, то позавидовал коллеге, который любуется этакой красотой. Кто-то из его предшественников имел хороший вкус и повесил не портрет литейщика или пейзаж с трактором на
