неделю. Русская: «Три раза в неделю». А наша Ганулька, белорусочка: «Тры разы ў нядзелю — гэта добра. А ў будныя дні колькі?»[3]
Мощный мужской хохот взлетел над костром и покатился над притихшей Беседью, эхом отозвался в прибрежном лесу.
— Ну, молодчина, Дмитрий! — раскатисто смеялся Шандабыла. — Так, говоришь, наша Ганулька не подвела? Молодежь теперь зубастая. Палец в рот не клади. Смелая, раскованная. Мы были стеснительными.
— Век сексуальной революции. Октябрьская кончилась. Научно-техническая тоже. Сексуальная только начинается, — довольный веселым настроением компании, рассуждал Ракович.
— Это у нас. А на западе уже идет давно, — подал голос молчаливый Акопян. — А в СССР секса нет. На Кавказе мужчины потому и живут долго, что пьют виноградное вино. Не ленятся заниматься любовью. И не только в воскресенье. А и в будние дни. Любят танцевать. Петь.
порывисто подхватил Микола Шандабыла. Давешний хатыничский гармонист словно ждал мгновения, чтобы всей душой отдаться пению.
Пел и Георгий Акопян. Именно эту песню любила его жена. А он сознательно, настойчиво разучивал белорусские песни, чтобы в компании своих здешних помощников, да и начальников тоже, не выглядеть белой вороной. В последнее время активно читал белорусскоязычную прессу, прочитал почти всего Короткевича. Акопян мог свободно говорить по-белорусски, даже чище, ближе к литературному языку, чем к «трасянке»[4], которой пользовалась почти вся районная элита. И как только кончилась песня, он первым захлопал в ладоши:
— Ну, молодцы. Я когда-то думал, что хорошо поют только кавказские мужчины. Особенно грузины. Их пение очень слаженное, голоса гортанные. Ну, какой-то удивительный мелодизм. Заслушаться! Так, оказывается, и мы могем!
— Почему ж нет? Могем! Давно не пел с такой радостью. Гори оно гаром то ГКЧП! — махнул рукой Микола Шандабыла.
«Леший с ним, с недостроенным заводом, — подумал Акопян, — когда так славно поется после хорошей чарки и вкусной ухи».
— Я и не знал, что ты етак здорово поешь, — Данила по-дружески обнял молодого лесничего, с которым вместе готовили уху.
— Бабушкина школа. О, она много белорусских песен знает. Ну, и я почти все выучил, — и, как бы в доказательство своих слов, затянул, сначала тихо, нерешительно, будто вспоминая мелодию:
Микола Шандабыла встрепенулся, снова отчаянно махнул рукой, будто дирижер, но внезапно как-то притих, закрыл глаза, будто что-то вспоминал из пережитого, подхватил, но негромко, задумчиво:
Солнце спряталось за лесом. Небо на западе наливалось дрожаще-розовой краснотой. Она обещала назавтра ветреный день. Но пока что вокруг царила тишина. И затихла природа не ради того, чтобы лучше расслышать пение своих прихмелевших сыновей. Все в природе ждало дождя, потому что с востока наползала огромная темно-сизая туча. И дождь вскоре хлынул как из ведра, небо аккурат прорвало. Веселое застолье это почувствовало, когда грянул гром.
— На небе свое ГКЧП. И там грохочут танки, — хмыкнул Данила.
Эти слова, будто холодный душ, отрезвили застолье. Что там делается в Москве? Чем кончится эта заваруха? Об этом думал каждый из них. И почти все они желали победы гэкачепистам. Лишь молодой лесничий думал иначе: пусть победит Ельцин, а значит, верх возьмет демократия. Все республики станут самостоятельными, и Беларусь — тоже. И родной язык станет государственным взаправду, и родная песня раскинет широко крылья. Понятно, про свои мысли Дмитрий Акулич не сказал, вслух он произнес:
— Ну что, еще по одной антабке? — не то спросил, не то предложил, обвел веселыми глазами застолье, почесал кончик тонкого носа.
— Какие будут предложения?
— Так, слушай, что все-таки означает антабка? В конце концов, пора уже и открыться. Мне нужно ехать, — вздохнул Шандабыла.
— От, Артемович, не торопись. До утра еще далеко. Перестанет дождь — лучше будет ехать. Водитель накормлен, отдыхает, — успокоил земляка Данила.
Акопяну было удивительно, что директор совхоза называет на «ты» высокого областного начальника, к тому же старшего по возрасту. Шандабыла будто догадался про Акопяновы мысли, повернулся к нему, сказал:
— Ну, пускай перещукнет дождь. Моя матушка, Хадора, любила говорить: «Дождь ущук». А ребенок начнет хныкать, то она на него цыкнет: «ущукни!».
— А твой отец, Артем Иванович, частенько говорил: Значит, брат, соль тебе в глаза, помело в зубы, — хохотнул Данила.
— Да, отец был юморист. Ну, так что такое антабка? Признавайся, Дмитрий.
— Для меня рюмка — антабка. Ложка — антабка. Фляжка — тоже. А по правде антабка… — лесничий сделал паузу, еще больше всех заинтриговал. — Антабка — это металлическая скобка, за которую крепится ремень ружья или автомата. Звучит хорошо — антабка…
— Ну что ж, тогда оглоблевую антабку, — Микола Шандабыла поднял рюмку, сам поднялся тяжеловато, похоже, его чрево, распиравшее голубую полосатую тенниску, еще потяжелело. — Спасибо за гостеприимство. Желаю вам, дорогие земляки… И вам желаю, Георгий Сергеевич, — крутнул голову в сторону Акопяна, — осуществить свои планы. Вопреки всяким трудностям и разному лиху. А нашему молодому другу-лесничему желаю, чтобы на столе всегда был хлеб, ну и антабка. А изредка — и уха. Еще раз большое спасибо.
Затем вся компания проводила к машине областного начальника. Николай Артемович был в изрядном подпитии. Ракович поддерживал его под руку. Последним двинулся Акопян. Его шатало в стороны, мысли путались в голове. «Перебрал я, эх, перебрал», — мелькнула отчаянная мысль. Он зацепился за какую-то корягу и чуть не упал. Снова шатнуло в сторону, он ухватился за дерево, наткнулся на короткий острый сук, который больно кольну в грудь. «О, черт, так и покалечиться недолго… Ну и дурень, набрался, как жаба
