ты не целый человек, а половина.
— Но я хотел бы только с папой, — пробормотал Зак.
— Без тех, остальных.
— Он же написал, что придумал что-то для вас троих, только троих. Например, поехать в Копенгаген. Сходить в парк Тиволи… или что-нибудь еще, если захотите. Дайте ему шанс. Он же ваш папа. Не забывайте.
— А ты? — спросила я.
— Я не поеду, это ни к чему.
— Но что ты будешь делать всю эту неделю?
— Может быть, поработаю побольше, заработаю денег, и мы сможем поехать куда-нибудь вместе.
— А по вечерам? — беспокойно спросил Зак.
— Что я буду делать, по вечерам, вместо того, чтобы ругаться с вами? Посмотрим, остались ли у меня друзья… С которыми можно сходить в кино. Или что-нибудь еще… Побыть одной тоже интересно.
Мне захотелось рассказать маме о Глории. Но я удержалась. Там же был Зак. Он бы ни за что не понял.
13. Про сейчас и раньше
На следующий день Глория открыла дверь очень бледная. Не спалось ночью, как она объяснила.
— Во сне ко мне приходил папа, — прошептала она, проходя в гостиную. Там она тяжко опустилась на диван.
— Иногда это приятные сны… Я просыпаюсь и чувствую себя маленькой девочкой, снова в нашем доме-повозке. Но сегодня ночью…
Она посмотрела на меня и надолго умолкла. И я поняла почему: иногда надо подумать, прежде чем рассказать сон — вдруг потом пожалеешь.
— Мы свернули шатер, разобрали карусель, завели Гоби в его повозку. Собаки и кошки ездили с людьми. Кроме одной собаки, большого сенбернара, который всегда оставался вместе с Гоби. А мы спешили, я не знала почему, но папа нас подгонял. Он кричал и сердился на нас. Так мне приснилось. А потом… когда мы запрягли лошадей, и заработали моторы грузовиков, вдруг пошел дождь и засверкали молнии. Мы с мамой решили подождать, пока погода разгуляется, но папа кричал, что нет времени, что надо спешить.
Мы сидели на бархатном красном диване Глории. У нее были и красные шелковые подушки. Господин Аль запрыгнул ко мне на колени, я погладила его по голове и почесала за ушами, как ему нравится, но он вдруг зашипел и спрыгнул на пол. Глория не заметила — она смотрела в окно, как будто все, что случилось в ее сне, происходило там.
— И когда мы уже выехали — а дождь все лил, ничего не было видно — прямо перед нами на дороге возникли люди. Они остановили повозки и всех выгнали. Даже Гоби. Папа разозлился и что-то им сказал. Тогда раздался такой сильный хлопок, что у меня уши заложило, и папа оказался на земле. Из головы текла кровь. Гоби стоял рядом и смотрел, а потом лег рядом с папой. Мама втолкнула меня в один из грузовиков и увезла нас прочь. Они стреляли нам вслед.
Глория посмотрела на меня.
— Почему мне это приснилось? На самом деле все было не так.
— Сны — странная штука, — сказала я. — Они просто снятся, и все.
— Но все казалось таким настоящим… словно все было как в этом сне, а вовсе не так, как я помнила.
— Но это было так давно, — больше мне ничего не пришло в голову. Глупые слова. Как будто неважно, как все произошло, потому что это было так давно.
— Как ты попала в Швецию? — спросила я после молчания.
— Сначала я была в каком-то детском доме. Они звали меня сопливой цыганкой, и я сбежала. И как-то попала сюда.
— Сюда?
— Да… в Швецию. А может, и детский дом был в Швеции. Я не знаю. Вокруг были леса. Поэтому я и сумела сбежать. Сначала бродила на свободе, было лето, черника и малина. Я даже силки пыталась делать, чтобы раздобыть мяса. Но у меня, конечно, ничего не получалось.
Представить это было нетрудно. Как Глория бегает среди деревьев и ищет что-нибудь съедобное. Надеется, что кто-нибудь попадется в силки.
— Ты когда-нибудь была по-настоящему голодной? — спросила она.
— Да, — сказала я. — Почти каждый день.
Она засмеялась.
— Когда я попала в ту семью в Сконе, я была кожа да кости. Они меня удочерили.
— Они были добрые?
— Как с настоящей дочерью.
— А где они теперь?
— Умерли, конечно. И дома их больше нет. Теперь там большие многоквартирные дома. Я была там и видела, я знаю.
— Почему ты не завела себе мужа и детей?
—
— А ты хотела бы детей, если бы… если бы ты встретила… подходящего человека?
— Нет, не думаю, — сказала она и достала вышитый платок. Высморкалась. Потом положила в рот лимонную карамельку. Долго перекатывала ее во рту, а потом сказала:
— К тому же, я так никого и не встретила.
Она засмеялась и посмотрела на меня.
— Наверное, я слишком трусливая для любви.
Мне хотелось, чтобы она объяснила, почему трусила и сколько для этого нужно храбрости. Для любви, то есть.
Наконец, я рассказала про папино письмо. И про фотографии. И про первую неделю каникул, которую мы с Заком должны провести у него.
— Поезжай! — решительно сказала она.
— Ни за что! Он на нас наплевал…
— Сколько у тебя пап?
— Один. Да и тот…
— И у меня был один. Только один. И я по нему скучаю. Хотя иногда и сердилась на него.
— Он тебя бил?
— Случалось. А твой папа тебя не бил?
— Не думаю. Когда он сбежал, мне было шесть лет.
— Это, конечно, ему простить нельзя. Что он сбежал. Это хуже, чем пощечина.
— Теперь у него двое новых детей вместо меня и Зака.
— И ты их никогда не видела?
Я потрясла головой. Глаза у нее заблестели, и она спросила:
— Ты иногда думаешь о папе?
— Но ведь думаешь иногда? И сны видишь?
Я кивнула и уставилась в пол.
— Никто не может тебя заставить. Ты большая и сильная, у тебя свои ноги — тебе и решать, куда
