— Временно, — ответил Мерфи. — Согласно последним сводкам, еще один фронт накроет нас уже к завтрашнему вечеру.
— Тем более надо поторапливаться, — напирал Майкл.
Лоусон согласно кивнул.
— Что у тебя с лодыжкой? — спросил Мерфи. — Вижу, ты ее массируешь.
— На снегоходе домчим без проблем. А если отыщем их — в смысле собак и тела, — потребуется моя помощь, чтобы отогнать упряжку назад на базу.
— Хорошо, — согласился Мерфи, словно у него иссяк запас контраргументов. — Но только не сегодня. Хорошенько выспитесь, а утром, если погода позволит, я первым делом выдам вам разрешение на поездку к китобойной станции. — Потянувшись к рации на поясе, он добавил: — Передам Франклину, чтобы к девяти утра он поставил у флагштока два снегохода, в полном снаряжении и заправленные под завязку.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
Синклер отсутствовал несколько часов, заставив Элеонор изрядно поволноваться. Помимо страха, что из-за непредвиденных обстоятельств Синклер вообще может не возвратиться, Элеонор боялась и его душевного состояния, в котором он может вернуться. Ушел он чернее тучи, злой как черт из-за непрекращающегося бурана, который держал их в стылой церкви словно в тюрьме.
— Будь проклята эта дыра! — выкрикнул он перед уходом. Его слова эхом прокатились по заброшенной церкви и улетели ввысь к прогнившим стропилам под крышей. — Будь прокляты эти камни и будь прокляты эти доски!
Синклер с размаху ударил рукой по стоящему на алтаре канделябру, и тот со звоном грохнулся на пол. Громко цокая каблуками по камню, он прошел между скамьями, рывком открыл скрипучую дверь во двор и обрушил тираду проклятий еще и на свинцовое небо. Ответом ему был заунывный вой ездовых собак, которые лежали, свернувшись клубком, среди могильных камней и крестов.
В такие минуты, когда Синклер богохульствовал и бросал вызов небесам, Элеонор опасалась его сильнее всего. Однажды, в Лиссабоне, Бог уже ответил Синклеру, и девушке совсем не хотелось снова испытать на себе гнев Всевышнего.
— Синклер, — отважилась она его окликнуть, держась за дверной косяк пасторской комнаты, — может быть, стоит завести собак в церковь? Снаружи без крова они погибнут.
Он резко обернулся; в его глазах пылал тот самый дикий, вселяющий ужас огонь, который впервые Элеонор увидела в Скутари.
— Сейчас я их согрею! — прорычал он и вынырнул в метель, даже не удосужившись закрыть за собой дверь; он словно не замечал жесточайшей погоды.
В церковь ворвался вихрь снега и ледяной крупы, а спустя минуту Элеонор услышала лай собак, которых Синклер стал запрягать в нарты. Элеонор поплотнее закуталась в пальто из диковинной ткани и, подойдя к открытой двери, выглянула наружу. Она успела увидеть спускающуюся по снежному склону упряжку и спину Синклера, который стоял на полозьях и покрикивал на собак. Когда они скрылись из виду, Элеонор всем весом налегла на тугую деревянную дверь и закрыла ее.
Чувствуя, что окончательно выбилась из сил и вот-вот упадет в обморок, девушка плюхнулась на ближайшую скамью и склонила голову на спинку переднего ряда. Дерево было холодным и не очень ровным; присмотревшись, Элеонор увидела, что на нем были вырезаны какие-то слова. Чье-то имя? Как бы там ни было, написано было не по-английски, а буквы почти полностью стерлись. Она смогла разобрать лишь несколько цифр в виде даты — 25.12.1937. Рождественский день 1937 года… Она приросла глазами к надписи, вновь и вновь прокручивая информацию в голове. Когда они с Синклером ступили на борт злополучного брига «Ковентри», на дворе стоял 1856 год. Если эта надпись, вернее, цифры были действительно датой, то выцарапали их через восемьдесят один год после того, как Элеонор утопили в море.
Восемьдесят один год. Время, за которое все знакомые ей люди успели состариться и умереть.
И это по самым скромным подсчетам, ведь поселок, очевидно, покинули многие годы назад, если не десятилетия, а раз так, то сколько же лет она пребывала в забвении? Как долго проспала во льду на дне океана? Неужели прошли столетия? И каким стал мир, в котором она проснулась?
Она сняла рукавицу и провела пальцами по вырезанным в доске цифрам, словно желая убедиться, что они реальны. В первый момент ощущение от прикосновения к шероховатой поверхности дерева ее обескуражило. Элеонор захлестнула буря эмоций, ведь она уже и забыла, каковы на ощупь привычные предметы. После стольких лет во льду она ощущала себя так, будто влезла в новую и совсем чужую для себя кожу.
Она снова подумала о Синклере. Эмоционально их больше почти ничего не объединяло. Конечно, оставался формальный аспект отношений — их связывала тайная (и прерванная) брачная церемония в португальской церкви, значение которой, по ее мнению, было равно нулю. Но и только. Сейчас, в этом неприветливом и пугающем месте, куда ее занесло, не было ничего, что могло бы не то чтобы разжечь былое пламя страсти, но заронить хотя бы искорку душевного тепла.
Глубоко в душе Элеонор понимала, что между ними существует и другая преграда — их проклятие, которое, как вечный укор совести, будет неотступно преследовать обоих и напоминать о себе до конца дней. И насколько оно их объединяло, настолько же и разъединяло. В отчаянных глазах и бледных лицах друг друга они теперь видели лишь проявление непреодолимой жажды, которая заявляла о себе все настойчивее. Их губы были холодны, пальцы превратились в ледяные сосульки, а сердца очерствели.
В этом смысле со времен Крыма ничего не изменилось. На долю Элеонор везде выпадали одни лишения.
Едва сестры Найтингейл прибыли в казарменный госпиталь в Скутари — названный так из-за того, что здесь размещались казармы «Селимийе» турецкой армии, — как выяснилось, что в нем не хватает ничего, касалось ли это бинтов, одеял, медикаментов или даже специальных подушечек для культей ампутированных конечностей. Такого ужасного запустения, как здесь, Элеонор и представить себе не могла. Даже женщины, раньше служившие в работных домах и тюрьмах, признались, что потрясены тем, как здесь обходятся с ранеными британскими солдатами. Несчастных, которым на поле боя отрывало конечности, игнорировали и не оказывали им никакой медицинской помощи, поэтому бедолаги так и лежали обездвиженные, неспособные даже самостоятельно поесть. Солдаты, страдающие от дизентерии, диареи или загадочной «крымской лихорадки», изрядно потрепавшей армейские ряды, лежали в переполненных коридорах на пропитанных кровью соломенных тюфяках и тщетно умоляли принести попить. Смрад из открытой канализационной системы, которая проходила под зданием, был невыносим, но сквозь разбитые окна в помещения проникал такой холод, что ничего не оставалось делать, как заткнуть оконные ниши соломой, что только усиливало зловоние в палатах. Несколько женщин послабее сами сразу же заболели и превратились в дополнительную обузу.
Большинство сестер, как и Элеонор с Мойрой, поначалу отрядили заниматься штопкой и стиркой белья, а совсем не врачеванием. Медсестры приехали с намерением ухаживать за ранеными, помогать докторам во время хирургических операций, но врачи встретили их с такой враждебностью и подозрительностью, что вообще запретили входить во многие палаты и категорически не желали с ними сотрудничать.
— Они, наверное, думают, что мы украдем у солдат запонки, — негодующе сказала Мойра, когда ее завернули у одной из палат, битком набитой ранеными. — Я только и слышу, как несчастные солдаты на никчемных подстилках умоляют принести им судно или сделать укол морфина. Меня от них отделяет всего десяток шагов, а чем я занимаюсь?! Штопаю носок!
Элеонор вначале озадачило, что мисс Найтингейл не пытается отстаивать право сестер заниматься своими прямыми обязанностями, но вскоре поняла мудрость подобного поведения. В Британской армии царили определенные незыблемые порядки, устоявшиеся за многие сотни лет, разрушить которые в
