сгрудившимся вокруг Людмилы. Одно мгновение он колебался, кого первого обнять: Людмилу или ребятишек? Взял в ладони пылающее лицо жены и осторожно поцеловал в сухие, упругие губы, затем потянулся к маленьким, те юркнули за мать. Милешкин поймал Мишутку. Мальчуган насупился, уперся ручонками в широкую нарядную грудь отца.
— Мишутка, дурачок! — ликовала Люсямна. — Это же наш папа, неужели ты забыл?!
— Как вы все выросли, мои находочки-самоцветики! — с хрипотцой говорил Милешкин.
Милешкин раздал подарки из рюкзака, открыл большой чемодан, перетянутый капроновыми ремнями, — там оказались дорогие вещи. На гостинцы Милешкин ухлопал немалые деньги, однако ничего путного не привез. Что подсосывали ему хитрые продавцы, то он и запихивал в рюкзак и чемодан.
Нарядившись в новое, удальцы трещали ружьями, машинами, Людмила и Люсямна красовались перед зеркалом под японскими зонтиками, сожалея, что на улице нет дождя. Про отца все забыли, как будто он не был причастен к их празднику. Милешкин сидел на стуле и, покуривая, посматривал на своих со стороны, потом шутливо, но повелительно сказал:
— А теперь, мои самоцветы, бегите во двор, покажитесь в обнове друзьям.
Удальцы взглянули на мать: надо ли, мол, слушаться Милешкина? Та кивнула. Они набили карманы шоколадными конфетами, грудой лежащими на столе, и подались за дверь. Последней неохотно удалялась Люсямна.
Отдыхал в деревне Тимофей Милешкин, как горожанин. Ходил до потемок по деревне и рассказывал о расчудесной жизни на БАМе. Просыпался поздно, когда в избе не было ни удальцов, ни Людмилы, и в спортивном костюме, с махровым полотенцем через плечо прогуливался до Улики. На берегу, оголясь до пояса, сидел он, подставив солнцу мускулистую спину; долго смотрел на белую, в цвету черемуху и яблоньку-дичок, поднимал ленивые глаза на другую сторону речки, где стлался покатыми волнами зеленый шелк луга. Умывшись, Милешкин приходил домой, ел, что успевала приготовить Людмила, и шел на склад.
За калиткой его подзывал к себе на минуту сосед дед Пискун. Чересчур старый дед, все лето не снимавший шапки из шкуры енотовидной собаки, полушубка и валенок. Однако на голову Пискун еще бодрился — любил посоображать о международном положении, особенно с заезжими. И Тимофею готовил вопросы глобального характера. В первую очередь он спросил у гостя, не планируют ли наши соорудить винтовую лестницу на луну, или просверлить канал сквозь землю, прямо в Америку? Милешкин, конечно, подумал, что дед Пискун начал сдавать мозгами, и не стал смеяться, ответил холодно и строго:
— А что нам, малярам! Смастерим БАМ и за тоннель в Америку возьмемся. Чисто, светло танцевать… — Эту присказку, где надо и не надо, повторял Милешкин в последний приезд, чем нервировал Людмилу, а деревенским казался чересчур блатным.
Сегодня дед, вычерчивая на песке закостеневшим посохом решетку, косил бесцветными глазами на Милешкина с явной подозрительностью.
— Вот сижу-ка, Тимоха, да небо коптю, а ты всюду бываешь. Бывалый, значит, человек ты… Разъясни-ка мне, дряхлому луню, такое положение… Нынче как? Банки грабят, у инкассаторов сумки с деньгами отымают или изжито такое фулиганство?
— Бывает и на старуху проруха, — неясно отвечал Милешкин, с лирической задумчивостью глядя в сторону склада, возле которого толпился народ. Он искал в толпе свою Людмилу.
— И што, сразу ымают?..
— Когда как… С чего бы это озаботило тебя, дед? Может, обмозговал налет на склад Людмилы, а?
Пискун перестал чертить решетку и вперился совиными глазами в надменное лицо Милешкина.
— Это што же! — испуганно воскликнул он. — Грабанул ворюга тышш сто и погуливает себе между мирными гражданами, соловьем распевает?..
Дед закончил свою речь изумленным выкриком и притих, продолжая поедать глазами Милешкина.
Тимофею не хотелось терять утро и судачить о пустяках с Пискуном.
Ладно, давай копти небо, дед, — небрежно сказал он соседу и вразвалку отправился к складу.
Шел Милешкин проторенной дорогой через свой огород. Людмила не раз говорила мужу: загородил бы огород. Милешкин отмалчивался. Он даже слова не сказал шоферу, который, посадив в канаву грузовик, перетаскал под колеса десяток новых жердей. Не болело у Милешкина сердце за свое добро, и с каких-то пор сделался он чужим для колхозников.
У склада Милешкин пожал руки сдержанным мужчинам и женщинам и расслабленно уселся на щербатую ступеньку крыльца, на которой сиживала зимними ночами и долго думала о нем Людмила, закурил дорогую сигарету. Мимо него таскали мешки с зерном, катали бочки, две женщины громко спорили с бригадиром Ильей Дымовым из-за капустной рассады. Люди смеялись и перебранивались и чувствовалось: радость и горе — всего у них поровну. А Милешкина — поздоровались с ним и забыли. Не интересовались им, как пнем на углу амбара. Тимофея это разобидело, вызвало желание ерничать, разыгрывать колхозников. Он выкурил сигарету и повелительно сказал Людмиле:
Закрывай базар, а то до вечера не разбредутся… Солнце выше ели, а они еще не в поле, работнички…
Чья бы корова мычала, а твоя бы молчала, — отрезал бригадир Илья. — Курортник… — Кто-то у грузовика хихикнул. — Надо еще проверить, на каком ты БАМе… — закончил бригадир.
Этого и ждал Милешкин.
Угадал, как в небо пальцем попал! Ты поднатужься мозгами, дядя Илья, да представь себе мою красную житуху: полеживаю себе в палатке на берегу тихоструйной речки, а полевые, колесные и суточные сами собой золотыми ручейками стекаются в мои карманы. Надоест дрыхнуть — рябчиков из мелкашки щелкаю, хариусов и ленков на блесну тягаю — не жизнь, а малина. Чисто, светло танцевать! Ну, кто со мной поедет? Кому надоело перед Дымовым спину гнуть?
— До сих пор, видно, некому проверить, на каком ты БАМе, — злился бригадир, листая толстую, потрепанную записную книжку.
Колхозники, едко пересмеиваясь, были на стороне бригадира.
Ох и заливает Тимка, и где научился брехать…. Ишь, сманивает за собой на легкие хлеба… Сам в доме ни хозяин, ни гость и другие семьи хочет разорить, бессовестный…
Чувствовал себя Милешкин среди односельчан лишним. Даже Людмила вела себя так свободно, будто не было рядом с ней мужа. Она перешучивалась с мужчинами, смеялась. Молодой шофер на глазах у Милешкина обнял Людмилу за талию и что-то на ухо прошептал ей. Людмила звонко рассмеялась, не взглянув на своего супруга. Она была гвоздем веселого настроения, утренней бодрости, желания что-то делать. Жизнь у склада вертелась вокруг Людмилы, а сам Милешкин никому не был нужен. Отчего не мог он легко и просто разговаривать с людьми, с которыми вырос, и в шутку заигрывать, вот как шофер, с какой- нибудь женщиной? Колхозники делали вид, что не знали близко Милешкина.
Людмила закрыла склад, и супруги отправились домой.
— И охота тебе перед людьми играть лоботряса? — Людмила не одобряла поведение мужа. — Ты ведь совсем другой, нормальный человек, а напускаешь на себя черт те что.
— А почему они косятся на меня, как на последнего паразита? — крупно шагал впереди Людмилы Тимофей. — Руку тряпкой тянут… Уткнулись рубильниками в землю и света белого не видят. И этот старый хрыч туда же — в художества ударился, решетку на песке рисует. Тут и Мишутка запросто поймет, на что он намекает мне. И что за народ пошел! Житья нет в родной деревне.
Ладно бы, чужие не привечали Милешкина, а то ведь и среди своих ребятишек ему жилось одиноко. Ребята никак не хотели оставаться с ним в избе. Мать за дверь — и удальцы высыпали, как пчелы из улья. Настраивался Милешкин позабавлять меньших, те насупливались и отмалчивались. В присутствии отца у ребят не получалось веселых игр, шушукались по углам да с опаской поглядывали на него. Поколотят их на улице — бегут не к отцу, а к матери жаловаться. Поймает Василек большую рыбину — несет показывать матери. Заведут удальцы какой-нибудь секрет — нашептывают матери да приговаривают: «Папке не рассказывай…»
Раз Мишутка прибежал с улицы и кричит:
