— Мама Мила, глянь, что я нашел!
— А почему мне не покажешь? — спросил отец мальчугана. — Я тебе чужой, да? — и вскинул Мишутку к потолку.
— Ну-ка отпусти, проходимец!.. — Мишутка извивался, норовя ударить отца по носу.
Отец шлепнул его ладонью по заднице. И Мишутка закатил такой заполошный рев, будто отхлестали его сразу пятью розгами.
— Как он посмел, птенец, обозвать меня поганым словом: проходимец! — взорвало Милешкина. Он схватил удочку и ринулся на речку.
Закидывал он в заводи и, не дождавшись клева, переходил на другое место. Мысли его были далеки от рыбной ловли… Он с грустью вспоминал товарищей по работе. Какое веселое застолье устроили они в честь его поездки к жене и детям! На работе каждый парень ему друг — последнюю папироску отдаст и в прорубь за ним нырнет.
Однако, живя в кругу верных товарищей, Милешкин не чувствовал себя счастливым, он рвался домой. И вот прикатил всего на две недели, и нет ему дома покоя. Как-то Милешкин прочел в книге местного автора: пять лет герой странствовал по белому свету, а вернулся на родину, и бросились к нему на шею не только старшие дети, но и тот, который родился в его отсутствие. Милешкин раза три в году наведывался к своим, однако ребята дичились, не признавали за родного отца. И почему у него ребятишки не как у добрых людей?
Он воткнул в берег удилище и лег на обогретый, затравевший холмик. Где-то в лазурном небе заливался песней невидимый жаворонок, на песке цвиркали бойкие трясогузки, в кочках томно покрякивал дикий селезень.
Отчужденность удальцов он бы еще вытерпел, да с Людмилой у них не совсем ладилось. Влекло Милешкина к жене, и в то же время он чувствовал в ней что-то незнакомое и сложное, а что именно, какие перемены произошли в Людмиле, он не мог понять. Он искал в ней прошлое, привычное, — искал и не находил. Она была той же Людмилой и в чем-то, с каждым приездом Милешкина, становилась другой, будто бы взрослей и духовно богаче его. За неделю отпуска опротивело Милешкину бездельничать и ничего не хотелось делать по хозяйству, надоело сердиться из-за недоверчивости удальцов, вести с женой нервно- веселый, на недомолвках диалог, часто переходящий в раздор. Он страстно любил свою жену и в то же время ненавидел. Взвинченная, на нервах жизнь дома быстро утомила Тимофея, наскучила ему. Захотелось уехать к товарищам, в тишину, отвлечься тяжелой работой. Там он, уже в который раз, надеялся обрести душевный покой.
По тропинке бежала Люсямна; поднимаясь на кочки, смотрела из-под руки вокруг, крича: «Папка- а!..» Увидев отца, припустила к нему со всех ног.
— Ну чего ты в небо-то смотришь? — участливо спросила девочка, присев на корточки возле Милешкина. — Пойдем обедать.
Она погладила его грубую руку прохладной ласковой ладошкой; в ее реснитчатых глазах было взрослое понимание.
— Обиделся на Мишутку, да? Глупенький еще Мишутка, вот и ляпнул…
— Уеду на БАМ, доча, — сказал Милешкин, лежа на спине. — Бездомный я… Вы меня за родного отца не признаете, и с мамой Милой живем на нервах — того и гляди, крепко поскандалим, а мне это шибко тяжело терпеть.
— Я тебя очень люблю, папа, — проговорила девочка. — Ну как героя из сказки люблю. Ты приходишь откуда-то, красивый, с подарками, как из сказки… Побудешь со мной немного и опять уходишь… И опять я жду тебя, и мама Мила ждет…
— Какой же я герой, я простой отец, доча. — Милешкин приподнялся, с тревожным любопытством глядя в умные глаза девочки.
— Ну, разве ты обыкновенный отец? — покачала головой Люсямна. — Обыкновенные с маленькими нянчатся. Я не помню, чтоб ты меня когда-нибудь носил на руках или в гости брал. И Мишутку с Петрушей никогда не нянчил… Ведь ничего такого не было, правда ведь, папа?.. Значит, ты не правдашний — весь из сказки…
Милешкин встал и поднял на руки девочку, баюкая ее, с неожиданной нежностью приговаривал:
— Люля ты моя, Люсенька, бай-бай… Бегала, прыгала по травке-муравке, стояла на одной ножке, устала моя доченька…
Люсямна лежала на жестких, сильных руках отца, прижавшись щекой к его груди, прикрыв глаза. Ей было необыкновенно хорошо и спокойно, она была бы рада хоть целый день качаться так и слушать приятные слова. Ей стало обидно, что она уже большая и не испытала этого совсем маленькой.
— Отпусти меня, папа, на землю. — Люсямна заболтала ногами, пытаясь вырваться из рук. — Надо было раньше…
Отец поставил дочку на траву, она побежала вперед.
— Поймаю, Люсенька-малюсенька!
Милешкин, смотав удочку, погнался за дочерью. Люсямна бежала по густым всходам вейника, заразительно смеялась и не давалась отцу.
Не отгуляв свой отпуск, Милешкин собрался уезжать. Огород так и не загородил, не вспахал.
Его провожали на быстроходный катер «Заря» всем семейством. Прежде чем уйти в салон, Милешкин постоял на крутом берегу Кура, чувствуя себя неловко под укоряющими взглядами деревенских жителей. Взял выше локтя руку Людмилы, слегка насмешливой, как будто равнодушной к его отъезду, поднял на руки Мишутку и Петрушу, безответных на прощальные ласки отца, и пустил бегать.
Одна Люсямна не отходила от отца, не спускала с него жалких, беспокойных глаз; плотно сжатые губы ее вздрагивали, глаза сухи и неподвижны. Девочка старалась как можно реже моргать, чтобы слезы не хлынули ручьем.
«Заря» отчалила, и Люсямна, ссутулясь, закрыв руками лицо, тихо пошла от берега. Удальцы вдруг перестали бегать и галдеть, прижались к матери. Речка Улика, по берегу которой шли с пристани Милешкины, казалась им пустынной и чужой, белые кудели черемухи без запаха. В избе все напоминало детям о недавнем присутствии отца: дух сигарет, одеколона «Шипр»; в доме хранился дух взрослого мужчины. Мишутка нашел за печью изломанный самосвал и рассматривал его как новый; молчаливая Люсямна бережно расправляла потрепанный зонтик…
— Встретили и проводили, — вздохнул Петруша.
Милешкины неприкаянно кружились по избе, словно потеряли что-то дорогое.
— Айда, удальцы-молодцы, огород загораживать, — наигранно бодро сказала Людмила. — Не оставлять же огород пустырем — надо вспахать и посадить. — Она горько усмехнулась чему-то и велела Васильку найти брусок — наточить топор.
Ростки папоротника
К Милешкиным пришла нанайка Акулина. Она покуривала длинную трубку и на тальниковой рогулинке держала большого сазана. На чешуйчатом панцире сазана густела черная струйка крови.
— Возьми, Мила, рыбу, — сказала Акулина. — Ты дак мне в кредит муки давала. Вот тебе за кредит сазан…
— Так и запишем в тетрадь. — Людмила вколачивала в землю обухом топора кол. — «За пять килограммов муки — один сазан». Согласна, бабушка? Ты можешь расплачиваться за колхозную муку и корешками сараны, диким луком, земляникой…
Нанайка поняла иронию Людмилы, кротко улыбнулась и выпустила из уголка рта несколько колец дыма.
— Все шутишь, Мила… Пошто городишь огород? А где твой мужик?
— Мужик мой был да уплыл…
— Уехал промышлять? Так и надо, — одобрила старушка. — Шибко плохой мужик, когда дома сидит,
