от жены еду ждет. Хороший у тебя Тимофей. Все тайгой ходит — значит, много думает, чем арбятишек кормить. И ты бросай землю загораживать. Земля никуда не убежит, а если папоротник-орляк лист пустит, Митькин не примет. Забирай арбятишек, и поехали орляк собирать. Наше стойбище с утра на берегу…
Удальцы глаз не сводят с матери. Людмила с неприязнью смотрит на несколько вбитых кривых кольев. Пожалуй, верно рассуждает нанайка Акулина: огород не птица, из деревни не улетит. Надо спешить в лес, пока не миновало святое время весны. Высказала свое решение удальцам: ехать на релки за папоротником. Те возликовали — завертелись, запрыгали чертенятами; расплылось в довольной улыбке и круглое лицо старушки. Она подсказала Людмиле взять с собой картошки, сахару и чаю, не забыть хлеба. И сазана зачем оставлять в избе, когда люди уходят на речку.
На высоком берегу разлившегося устья Улики — приемный пункт папоротника. Бревенчатый домик под шиферной крышей, длинный дощатый сарай с бочками и солью. Приемщик Митькин, белоголово- кудреватый мужичонка, сидел на чурбаке за низким столиком с весами; привыкший к таборному гаму нанайцев, ссутулясь и сморщась, он смотрел на разлив речки, чутко ловил всплески и чмоканье рыбы в молодой траве.
Возле пункта привязано десятка два лодок — деревянных и дюралевых, весельных и с подвесными обшарканными моторами.
Нанайцы расположились на поляне в тальниках. Увидев Людмилу с удальцами, они закричали наперебой:
— Здрастуй, Мила!.. С нами поедешь орляк собирать, да? Вот и молодец, давай с нами!..
Ребят они начали потчевать талой из щуки прямо с ножей, кусочками вяленой кеты, пресными лепешками. Из сазана Акулина стала варить уху. Тем временем, пока посидят сборщики за ухой, орляк немного подрастет и роса обсохнет.
Целый год улэнцы с нетерпением ждали весны, разыскивали по релкам и заброшенным пашням богатые орляком угодья. Как ни соберутся бывало зимой, так обязательно заводят разговоры об орляке.
Давно ли, из века в век, они кормились собирательством, выезжая за злаками и ягодами всем стойбищем. На природе веселее придумывались и рассказывались сказки, игрались игры, пелись песни. Природа хорошела и расцветала, и лесные люди преображались душой. Теперь, живя возле магазинов, держа хозяйство, имея должности, нанайцы, казалось, навсегда позабыли о прошлом укладе своей жизни. Но вот с недавних пор объявили о заготовке орляка для Японии, и нанайцы каждую весну, в сезон сбора, бросали свои избы, огороды, должности — от малого до старого мчались на лодках в тайгу. Видно, не так-то легко порвать с вековым прошлым.
Васильку особенно нравился дед бабки Акулины. Сукту ходил по кромке крутояра, как бы чем-то озабоченный, в балагурство сородичей не вникал и сам ничего не говорил. Неожиданно подступил задиристо к Митькину:
— Хватит глазеть на та сторона. Давай бороться… Ты вчера шибко много резал мой папоротник, а счас я тебя повалю…
— С утра пораньше клюкнул?
— Да, выпил! — признался Сукту. — Две горсти воды из речки — и мне хватило. Я весь сухой спирт, понял? И ты возле меня, Митькин, не кури, а то взорву. Вставай бороться!
— Лучше бы ехал за орляком, чем бузить. — Митькин сонливо продолжал смотреть за речку.
— Эй, кто храбрый! — закричал в сторону табора Сукту.
— Среди нас нет равного тебе, — ответил какой-то парень.
Тогда старичок поймал Василька и неуклюже закружился с ним, рычал и пыхтел, изображая матерого медведя. Удальцы и ребятишки с Улэна пчелами облепили старичка, повалили на траву. Возились, кричали, визжали. Наконец Сукту признался побежденным и запросил пощады. Тут взвыл мотор — завел паренек, проверяя исправность свечей. Сукту вскочил на ноги и подбежал к пареньку, начал грозить ему кулаком и что-то кричать. Мотор заглох, и Василек услышал:
— Р-р-р да фры… Птичек не слышно; как арбятишки смеются, тоже не слыхать! Мотором хвастается, глупый. Чо мотор! Вот осенью пойдет по Куру кета, насушу я много юколы. Козликова не испугаюсь и заведу собак. Собачью упряжку. Тогда посмотрим, кто кого перегонит… Ай, Васька, видел бы ты, каки у меня были собаки! — Сукту сморщился, начал вытирать рукавом глаза.
— Не стыдно ли тебе? — укорила его бабка Акулина. — Плачешь, одинаково как ребенок, хоть бы Милу постеснялся. Совсем худым сделался мой старик…
— Чо Мила! Мила разве чужа? Мила своя, она меня простит. А тебя, старуха… вот уеду на путину, на Амур, тебя брошу, найду русску жену, молоду.
Улэнцы засмеялись, Акулина, нахмурясь, промолчала.
Людмила сидела возле костра, в кругу улэнцев, ей не верилось, что когда-нибудь они прекратят легкий, беспечный разговор, примешивая к родному языку много русских слов; казалось, никто ими не руководил и не было в их обществе авторитетного лица, хотя тут же бригадир рыболовецкой артели, председатель сельсовета, учитель… Но вот уха сварена и съедена, кости схрумканы вечно голодными собаками.
Акулина неожиданно сказала: «Га!..» — и, кликнув Милешкиных, спустилась к своей плоскодонке.
И сразу захлюпали весла, зафыркали, загудели моторы — лодки понеслись гладью Улики в сторону релок. На пристани остался сидеть истуканом один Митькин.
Сукту сел на корму с рулевым веслом, и лицо его переменилось: сделалось сосредоточенным и добрым. Он курил папироску, наблюдая за жизнью вокруг лодки.
— Хо-роша щука пошла, — кивнул он под берег.
Василек пристально всматривался в зеленоватую воду и никакой рыбины там не видел. Еще немного проплыв, Сукту заметил в траве дерущихся селезней. Василек встал на ноги, вытягивал шею, однако и селезней не увидел. Ему, остроглазому, любознательному, оказался недосягаемым мир Сукту.
Людмила гребла двумя широкими веслами, покрикивала на Мишутку и Петрушу — они тянулись за плывущими букашками, так и норовя нырнуть за борт. С Улики повернули в длинное озеро, пока еще чистое от кувшинок и резного листа чилима — водяного ореха; вспугнули табунок уток-шилохвостов. Вдогонку торопливо летящим птицам бабахали удальцы. Акулина не обращала внимания на озорных ребятишек, она как будто забыла и про лодку — о чем-то своем думала старушка.
— И что хорошего нашли японцы в нашем папоротнике? — рассуждала вслух Людмила, продолжая грести. — Раз нажарила орляка с мясом, с диким луком, укропом — приятно посмотреть, а попробовала — трава травой. Удальцы тоже так себе поковырялись. Может, неправильно приготовила или азиатская еда не для нас?.. Не слышала, чтоб кто-нибудь в деревне увлекся орляком.
Дед Сукту, покуривая, глядя на берега, возразил спутнице. Рассказал он, как в Хабаровске гостил у большого начальника. Этот начальник весной ездит в тайгу за папоротником и солит на всю зиму. Жарит с колбасой, с картошкой, ест да похваливает: «Лучше опят!..» И деда Сукту угощал, ему тоже понравилось: вкусно и сытно.
— Шибко жалеет мой друг, — произнес дед. — Почему, говорит, в войну и после, когда голод был, люди ели полынь и лебеду, а про орляк почему не знали? Как обидно!..
— Я так давно слышала о папоротнике, — заметила Акулина. — Еще девочкой. Тогда граница была открыта. Купцы из Маньчжурии по Амуру торговали. Ели они папоротник. Потом границу закрыли. Маньчжуры унесли с собой секрет, как варить, жарить этот папоротник. А кто умел на Амуре, тот быстро забыл или помер. Теперь вот японцы просят у нас орляк…
Первыми разбежались по лесу, светло-зеленому от распускающихся почек, удальцы. В лесу перекликались с нанайскими ребятишками и птицами. Людмила подхватила мешок и, не дождавшись Акулины, пока та привяжет лодку, ушла в редкий березнячок и дубняк.
По окраине релки зацветали ландыши, земляника, повсюду упруго, непокорно поднимался из земли папоротник-орляк. На темно-зеленой ножке — пепельная тугая завязь узорчатых листьев, очень похожая на
