Молодой мужчина, не калека, не дурак, а расписались в слабости. Вас жена и дочь ждут. Вы хоть думаете, каково им живется без вас! Бедняжки, все жданы переждали, а вы тут распускаете слюни…
Гитарист просыпал мимо котелка смородину и с благодарностью посмотрел на Людмилу.
— Милешкин наш не пьяница и работник — залюбуешься, а бродяга, — с грустью заметила Людмила. — Не сидится ему дома. Тоже мало заботит его, как трудно мне с детьми одной…
— Да, — согласился Виктор. — Но Тимофей не мне чета. Ему бы все искать да открывать, вколачивать колышки на месте будущей станции, зимовать на льдине. Это он считает нормальной жизнью. Такие, как ваш Милешкин, всё начинают первыми.
В последний день перед отлетом геологи одаривали удальцов самодельными бляхами, ножичками, поделками из разноцветных камней. Одной Люсямне ничего не надо было. Она как прикипела к отцу. Всю неделю шагу не отходила от него. Утром чуть свет, едва Милешкин вылезал из палатки, Люсямна несла за ним на речку мыло и полотенце; приезжал Милешкин с работы, от грязи похожий на черта, она помогала ему снимать брезентовую спецовку.
Милешкин тоже души не чаял в Люсямне. Он будто бы улыбался ей совсем по-другому, чем Людмиле и другим детям, улыбался теплей и ласковей; в разговоре с дочерью употреблял будто бы те же слова, что и с другими ребятами, однако эти же самые слова выговаривал для дочери проникновенно, наполняя их сердечностью и особенным смыслом.
Рано утром прилетел вертолет, геологи выгрузили из него свежие огурцы и капусту, потом в кабину забрались удальцы с полными карманами камней и подарков. Людмила, недобро поигрывая глазами, напоследок сказала Милешкину:
— Так и знай: вернешься в деревню, тебя встретит Козликов — хозяин твоего дома, отец твоих детей.
— Задохнусь я в деревне, Мила! — с отчаянием отвечал муж. — Что хотите, то и делайте со мной, бродяга я и помру бродягой. Может, тем и отличаюсь от бичей, что весь заработок отсылаю вам и помню, что есть у меня деревня Павловка, женушка Мила, доча Люсямна и сыновья-удальцы… И когда мне бывает невмоготу, приезжаю домой. Я всегда помню свой дом… А может, и вернусь… Как найдем подземную воду, будь она неладна, так и вернусь. Не бросать же друзей на пустых скважинах…
Люсямна вцепилась в руку отца, и хоть водой ее отливай! Глаза горько распахнуты, личико побледнело. И плакать не может. Пилоты уселись за штурвал. Милешкин поднял дочь и бережно поставил в вертолет. Она стиснула его шею и не дышала.
— Да опомнись, очнись, Люсямна! — крикнула мать. — Вот горе-то мне с вами…
Милешкин оторвал от себя девочку и, не оглядываясь, неестественно скособочив голову, пошел прочь от вертолета.
В тот же день удальцы прибыли на самолете из Дагды в Хабаровск, получили деньги в конторе отца, отдали долг тете Моте и дяде Саше. Те нагрузили их подарками и проводили на вечернюю «Зарю».
Уже на закате солнца «Заря» подлетела к Павловке.
Как нарочно, на пристани собралась почти вся деревня: провожали делегатов из соседнего колхоза. Когда Милешкины выходили из салона, в толпе колхозников началось волнение: задние протискивались к трапу, не страшась ухнуть с обрыва в водоворот. Забыв о делегатах, колхозники с любопытством встречали Милешкиных. Десять дней странствовали Милешкины. Какими они вернулись домой? Прежними — веселыми и чудаковатыми или совсем другими?.. Ребята сходили по трапу независимо. Людмила, вынося на руках Мишутку, спокойно, с холодком кивнула односельчанам. И, не задерживаясь на пристани, пошла с ребятами к Улике.
На бегу срывая с себя рубашонки, штанишки, удальцы сыпанули в воду. Их крики и плеск воды звенели по широкому разливу.
Под нависшим кустом клена сидел дед Пискун, в шапке и полушубке, и держал узловатую руку на длинном тальниковом удилище, воткнутом в кочку. Не видел он толстой лески, ссученной вдвое из суровых ниток. Пискун прислушивался к клеву рукой, через удилище. Сейчас он смотрел куда-то за речку, луг и дальше, но слушал не клев, а плескотню детей и добродушно приговаривал:
— Наскучались по Улике-то! Ишь чо вытворяют, ну прямо утки!
— Дедушка, скидавай шубу! — кричал Мишутка. — Давай с нами нырять!
— Во-во, мне тока и осталось бултыхаться, — протяжно отвечал старик. — Вода еле теплая, дак от моих костей враз заледенеет.
Людмила присела возле деда, отвечая на его вопросы однотонно и невпопад. Она созерцала широкое, солнечное устье Улики, неспешное течение реки, полет стрекоз. Вода, ясное небо, детские голоса настраивали ее на безотчетную грусть.
Людмиле тоже захотелось искупаться. В желтом купальнике с мелкими синими цветочками она с разбега бросилась в речку, размахнув длинные красивые руки, радостно взвизгнула от неожиданно прохладной воды. Ребята, прекратив плескаться, наблюдали, как легко, с наслаждением плавала мать вразмашку, брассом, озорно бултыхала ногами. Уплыла на середину речки и там не уставала вздымать брызги. Ребятишки накупались вдоволь, озябли, один за другим ложились греться на песок, а Людмила все плавала и плескалась, и, казалось, не будет того часа, когда ей надоест.
Узнала Людмила дюралевую лодку егеря, привязанную к талине. Лодка была залита водой. Спросила у деда Пискуна, где Козликов, почему его лодка беспризорная.
— В больнице егерь-то наш, — со вздохом ответил дед, — слыхать, прострелили лодку душегубы, а самого облили бензином да подожгли… Хотя люди не дорого возьмут и соврать.
— Неужели весь обгорел?! — испугалась Людмила.
— Говорю тебе, слухи ходят, — хмурился рыбак, не снимая правую руку с удилища. — А то, что Козликов в больнице — это верно.
Позже Людмила подробно разузнала, что случилось на самом деле с егерем…
Как обычно, объезжал Козликов свои угодья. «Казанка» юрко мчалась извилистой Уликой. Иногда он глушил мотор и вслушивался, не гудит ли где-нибудь другая лодка, не грохают ли выстрелы. И вдруг уловил натужный, глухой гуд, вовсе непохожий на гуд моторки. Козликов рывком завел мотор и рванулся по речке.
Вот они!.. На берегу, в пырее, чернел вездеход; протока из озера перегорожена двумя сетками. Плавали четверо молодых мужчин в надувных лодках.
«Сетки ваши?» — подъехав к ним, спросил Козликов.
«Нет, тетины», — ответил упитанный, в желтых сапогах.
Остальные равнодушно смотрели на Козликова, вынимали из мешка какие-то камни и бросали на дно. Вода бурлила, кипела; пахло протухшим яйцом.
«Что вы делаете? — не сразу понял Козликов. — Зачем карбит?»
«Пузыри пускаем», — ответил Упитанный.
Приятели его равнодушно молчали, хотя егерь показал им свое удостоверение.
Минут через пять озеро забурлило, стрельчато взбугрилась вода — рыба повалила в протоку и захлесталась в сетках. Козликов повернул к сеткам, и мужчины за ним. Он схватил сеть, тяжелую, с утонувшими бломберами, а его — за руки; дышали в лицо водочной затхлостью, плотно окружили пустыми, невидящими глазами.
«Заводного буди! — закричал горластый. — Заводной, вставай!»
Из кузова вездехода поднялся узкоплечий, в брезентовой куртке, пятый мужчина.
«Заводной, ты храпишь, ноздрями насвистываешь, а тебя днем грабят!..»
Заводной несколько минут стоял в кузове молча и неподвижно, отходил ото сна, потом мелкими, хищными шажками пошел к Козликову, в руках нес централку.
«Отойди, — спокойно сказал он егерю. — Давай разъедемся по-дружески».
Козликов продолжал вырывать сеть. Тогда Заводной выстрелил в «Казанку».
«Второй патрон для тебя», — сказал он егерю.
Тот сразу подумал, что Заводной не фамилия, а прозвище. Вспомнил о своем пистолете, лежавшем где-то в носу лодки. Однако не ринулся за оружием: применять его дозволено для самозащиты.
