Ночью Милешкины шли домой. На самокате сидели Мишутка и Петруша, сидели смирно, дремали. А большие гулко топали по дороге обледеневшими валенками. Людмила пожалела: вот еще день не ходили в школу Люсямна и Василек и уроков не узнали на завтра.
Светлана Николаевна опять нехорошо будет выговаривать ей за прогулы ребят. Ну да ладно, удальцы свиней кормили — это ведь тоже учеба для них, не пустая забава.
Подходят они к своей избе и видят — в окнах свет. Уж не сам ли Милешкин пожаловал! Людмила прибавила шаг, побежала… Видит: у калитки крытый грузовик. Первой влетает в избу и, разочарованная, уставшая, опускается на стул:
— У нас гостей со всех волостей…
В избе незнакомые: двое мужчин, двое мальчишек и женщина. Стоят перед хозяйкой виноватые. Полдеревни обколесили, и никто не пустил ночевать, все направляли к Милешкиным. Подъехали — дверь приткнута сломанным топорищем. А прохожие им говорят: «Заходите в избу-то. Ничего. Людмила, она такая, не выгонит». Ну и зашли непрошеные гости…
Пять человек толпились в кухне, откашливаясь, с надеждой глядя на усталую хозяйку.
— Раздевайтесь, ужин будем варить, — с грустью проговорила Людмила.
Полненькая женщина кинулась обнимать да целовать ее, торопливо рассказывая, откуда они едут и куда да какая нужда заставила перекочевывать среди зимы.
— Соловья баснями не кормят, — спокойно перебила обрадованную женщину Людмила. — Чисти картошку, а вы, мужики, дров нарубите; дрова в заборе.
Люди у Милешкиных останавливались ночевать часто. Которые были повидней должностью, с командировочным удостоверением — этих председатель Пронькин к себе брал, менее важных в сельсовете оставлял; посторонние сами искали ночлег. Приходили к Милешкиным, те понятия не имели отказывать в теплом углу.
Мужчины занесли дрова. Один был пожилой, с курносым, кротким лицом — отец семейства, и шофер средних лет, разговорчивый, особенно приветливо посматривающий на Людмилу.
— Стыдновато нам, хозяюшка, забор крушить, — признался шофер. — На обратном пути я вам полный кузов дров привезу.
— Если бы все гости мои делали, как обещали, я бы завалила ограду и улицу дровами, хворостом и жердями…
— Я честно говорю, — уверял Людмилу шофер. — Мне раз плюнуть нашвырять в кузов долготья.
Людмила, толкаясь возле печки, с иронией посмеивалась.
Люсямна убрала со стола учебники и тетрадки, нарезала горку хлеба. Людмила принесла из кухни большую чашку, доверху наполненную рассыпчатой горячей картошкой, в тарелке — отваренную красную кету, подаренную нанайкой Акулиной, достала из погреба соленых огурцов. Нравилось Людмиле угощать гостей, для них всегда берегла что-нибудь вкусное, напоминая удальцам: «Зайдет человек, вот и попотчуем…» И теперь она поставила к чаю последнюю банку земляничного варенья. Хозяева и гости уселись плотно вокруг стола. Просидели до поздней ночи; не смолкали разговоры, смех и шутки. После ужина женщина вымыла пол, Людмила настелила, что нашлось, и всех уложила спать.
К избе Милешкиных подкатил председательский «газик». Шофер Витька, с сигаретой в зубах, сказал Людмиле, чтоб она срочно ехала в правление. Зачем, Витька не знал. Пронькин ему велел мгновенно доставить Людмилу — и все.
Удальцы похватали шапки, пальтишки, надернули на босу ногу валенки и высыпали на мороз. «Газик» заходил ходуном от их возни и радостного гама. Набились на задние сиденья, а матери оставили место впереди, рядом с шофером.
Председатель Пронькин, маленький, сухонький, не то рыжий, не то русый мужичишка, ждал Милешкиных у распахнутого кабинета. Наблюдательный Василек отметил у Пронькина непомерно длинный и острый нос и большие серые валенки — даже с заправленными ватными штанами голенища валенок казались просторными. И пиджак на Пронькине как будто с чужих, в косую сажень, плеч. Милешкиных он усадил на стулья вдоль стены, сам забежал за письменный стол с бумагами, прищурил быстрые, пронизывающие глаза и спросил сурово:
— Ну-ка выкладывайте, молодцы-удальцы, что же вы такое натворили с чушками? — и покосился на Ветошкина; тот сидел не понять какой — сердитый или задумчивый.
— Как что?.. — Людмила вопросительно взглянула на Ветошкина.
— А то вы натворили со свиньями, граждане Милешкины, — продолжал председатель, — что вернулась Матрена и не узнала свое хозяйство… Это когда же у нее бывало такое: разлила она по корытам корм, а свиньи дрыхнут в соломе и морды не задирают. Всполошилась Матрена, к Ветошкину прибежала жаловаться. Заморочили, говорит, животину Милешкины. Вот и пришел Ветошкин ко мне разбираться…
И тут председатель открыто, словно год не видел людей, разулыбался. Ветошкин долго-долго смотрел своими загадочно хмурыми глазами на Милешкиных и заявил:
— Утерли они носы моим свинаркам. Да при таких-то работниках я бы за год выдал пять планов мяса…
— Председатель сгонял машину за нами, чтобы похвалами одарить? — спросила Людмила. — А мы-то думали, у него что-то загорелось… Вели отвезти нас домой, Иван Терентьич. Мы сегодня лыжи навострили в проруби рыбачить.
— Граждане Милешкины, вы мой резерв! — торжественно заявил Пронькин, обращаясь сразу к Людмиле и удальцам. — А резерв посылается закрывать брешь, сводить концы с концами, на прорыв…
Больше тридцати лет Пронькин ходит в председателях. Когда-то была война. Пронькин не воевал: слышно, одна нога у него выросла малость короче другой. Но и во время войны, особенно после, у Пронькина была житуха не лучше окопной. В колхозах работали женщины, старики да подростки и работали не за деньги, а за совесть. Как только в какой-нибудь деревне притуплялась у колхозников совесть — туда посылал район Пронькина. Иван Терентьевич какими-то особенными словами обострял в измотанных людях совесть, и хозяйство начинало понемногу оперяться. С тех пор у Пронькина осталась привычка: прежде чем нарядить колхозника на какое-нибудь дело, он пробуждал в нем сознательность и чувство долга перед обществом.
— Нам подменять кого-то или десятую работу брать? — Людмила не хотела выслушивать подготовительную речь. — Говори сразу. У моей совести пока еще не сбились углы, не обкатались, как речной голыш.
— Прими-ка, девушка, склад, — покашливая, сказал Пронькин. — Кладовщик Еремин с почками замаялся, едет в город на долгое лечение.
Предложение председателя показалось Людмиле забавным, и Люсямна хихикнула, с любопытством глядя на мать: что ответит председателю.
— Я в своей избе толку не дам, а тут надо отвечать за богатство колхоза. — Людмила смахнула с головы красочный платок. — Ух, как жарко стало! Испугал ты меня, Иван Терентьич, своим доверием.
— Многих я перебрал в уме, прикидывал, кому бы можно поручить склад, — рассуждал Пронькин, глядя в окно. — Тебе, Людмила, и больше никому другому решил я доверить ключи. Быть тебе сторожем и соднова кладовщиком. Не положено этак, да в нашей деревне и не то бывает…
— Гляди, посадишь козу на капусту, — съязвил бухгалтер Данилыч.
Он несколько раз, пока сидели Милешкины у председателя, забегал в кабинет и все пофыркивал, что-то бурчал под вислый нос да холодно косился на Людмилу. Пронькин его не слушал, он уже окончательно решил доверить Людмиле склад.
Вчера вечером после шумного заседания правления, когда решалось, кому передать временно склад, председатель остался в конторе один. Сидел Пронькин, делать ничего не делал — думал о Людмиле Милешкиной. Признавал он, что Людмила какая-то не от мира сего в образе жизни, в воспитании своих ребят, и можно бы посплетничать о ее чудачествах, но сказать, что она делает нечто недозволенное — нельзя. Даже больше: к Милешкиной у Пронькина таилась необъяснимая симпатия, и доволен он был, что Людмила с удальцами жила именно в его колхозе.
