Возможно нет, он ведь не женщина. Смотрю по сторонам, киваю пришедшей на ум идее, беру сумку, иду к выходу и большими буквами вывожу прямо на двери светлого дерева: «Лучшей ночи в моей жизни не было».
Во мне все дрожит и рвется. Брожу по огромному залу аэропорта, как человек, у которого отшибло память и он не помнит даже своего имени.
Правильно ли я сделала? — звучит и звучит в голове вопрос. Не пожалею ли? Ответа нет, и, кажется, вот-вот расколется череп.
Когда из сумочки раздается телефонный звонок, меня захлестывает волна столь мощной надежды, что перехватывает дыхание. У него нет моего номера, жужжит в голове мысль, и радость тотчас сменяется горечью.
— Алло?
— Малышка, почему не звонишь? Скоро объявят посадку. Ты в аэропорту?
Сглатываю, смачивая пересохшее горло.
— Да.
— Что с тобой? — встревоженно спрашивает Джонатан.
— Ничего, — ругая себя за то, что не могу говорить веселее, отвечаю я.
— Ты не заболела?
Эх! Заболеть меня угораздило, но такой болезнью, от которой не вылечат ни врачи, ни знахари.
— Нет.
— Смотри у меня! — с ласковой строгостью восклицает Джонатан. — Если простудилась, пока не поздно, накупи лекарств. Путь тебе предстоит неблизкий.
Вздыхаю.
— Где я, по-твоему, могла простудиться?
— Гм… Да где угодно. Могла потанцевать и разгоряченная выскочить в своем платьице на балкон.
— Нет, я не выскакивала на балкон, — устало говорю я. — Все в порядке.
— Значит, совсем не выспалась, — с утвердительной интонацией произносит Джонатан.
Я на миг пугаюсь: откуда ему известно?
— Еще бы! — невозмутимо продолжает он. — После сумасшедшей дороги допоздна веселилась, а теперь снова на самолет.
Я с облегчением вздыхаю.
— Посплю в полете. Я и в дороге неплохо отдыхаю.
— Хорошо. Я сейчас ложусь спать, а ты, когда приедешь…
Мне в голову приходит совсем неуместная мысль, и голос Джонатана отдаляется настолько, что я его почти не слышу. Я так и не рассмотрела, какого цвета у Кеннета глаза. Прекрасно помню, что они темные, а от волнения становятся почти черными, но цвет, оттенок? Меня охватывает сводящее с ума отчаяние. Это чувство, наверное, сродни тому, которое испытываешь, если по собственной глупости устроил скандал близкому человеку, оскорбил его, уехал, а наутро узнаешь, что его больше нет в живых и прощения просить не у кого.
Мне до того страшно и тяжко, что я насилу удерживаю в груди стон. Возможности еще раз взглянуть в эти глаза больше не выдастся… Никогда!
— Рейчел? — испуганно зовет Джонатан, и я внезапно прихожу в себя.
Господи! Кеннет О’Дин — мой путь в пропасть. А Джонатан — спасение. Да-да, надо вернуться к нему и забыть безумную страсть. Как жаль, что дорога домой займет целые сутки.
— Рейчел? — повторяет Джонатан, и я лишь теперь осознаю, что до сих пор не ответила.
— Что?
— Ты молчишь, я уже испугался, — растерянно говорит он. — Подумал, уж не дурно ли тебе.
Вымучиваю из себя смешок.
— Чего тут пугаться? Какие-то проблемы со связью, а я постоянно здесь и все со мной в порядке.
— Проблемы со связью? — недоуменно повторяет Джонатан. — А мне показалось…
— Все хорошо. Ни о чем не беспокойся, а то не уснешь, — бормочу я, изо всех сил стараясь заставить себя забыть о глазах, взгляд которых до сих пор опаляет огнем и переворачивает душу.
В доме, когда я наконец вхожу в прихожую, царит тишина. Все лежит и стоит на своем месте, как любит Джонатан. Кажется, прямоугольник на столике, где мы держим телефонный справочник, вымерен по линейке и обозначен тонкими линиями. Завтра мне на работу, а спать остается всего ничего, а голова гудит от шума самолетных двигателей и тревожного прерывистого сна.
Надо бы сейчас же принять душ и лечь, но я не спешу в нашу супружескую спальню. Прохожу в гостиную, включаю ночник, скидываю туфли с уставших ног, сажусь в кресло и смотрю в пустоту невидящим взглядом.
Такое чувство, что уезжала из этих стен одна женщина, а вернулась другая. Прежнюю Рейчел Ковингтон, вполне довольную своей пресной жизнью, как будто похитили неведомые силы, и ее место заняла растерянная, не понимающая, для чего создан мир, молчунья, которая схожа с Рейчел лишь внешностью.
Замечаю боковым зрением что-то необычное на столике перед диваном и медленно поворачиваю голову. Цветы. Откуда они? Неужели их купил Джонатан? В честь моего приезда?
Невероятно. Он излишней романтичностью не страдает — и вдруг…
Орхидеи. Мои любимые. Только восторгаться ими я предпочитаю, стоя возле ухоженной клумбы. Видеть, как в твоей комнате медленно умирают срезанные ради мимолетной забавы цветы, причиняет мне боль. Об этом Джонатан, по-видимому, не помнит.
Сейчас смотреть на нежные лепестки тяжело вдвойне. Что они такое? Попытка склеить разбившуюся кофейную чашку? Невольный символ прекрасных, но убитых чувств?
Слышу шаги со стороны спальни и не верю своим ушам. На дворе глухая ночь! В проеме двери появляется Джонатан.
— Малышка! Наконец-то! — Он протягивает ко мне руки, но я не спешу встать, а извинительно улыбаюсь и тихо прошу:
— Лучше ты подойди. Я без задних ног.
Джонатан изучающе всматривается в мое лицо, приближается и чмокает меня в щеку. Сдержанно и без особых чувств, но он всегда такой. Точнее, лично я другим его не знала. Может, в юные годы жизнь и била в нем ключом. Теперь же он не в том возрасте и не может себе позволить глупить и сентиментальничать.
— Здравствуй.
— Здравствуй. — Вымучиваю улыбку. — Зачем ты поднялся среди ночи? Ведь завтра рабочий день. Вчера лег из-за меня позднее, сегодня опять толком не выспишься.
Джонатан машет рукой и садится в кресло напротив.
— Ничего. В конце концов, родная жена возвращается ко мне из Нью-Йорка не каждый день. — Усмехается. — Даже не каждый год.
Возвращается ко мне. Он выбирает слова, будто все знает. Может, правда о чем-то догадался, когда я забывалась в объятиях Кеннета?
— А завтра у меня не такой уж и сложный день, — говорит Джонатан, поправляя лацканы халата.
Мой взгляд падает на его руки — белые, гладкие, с аристократически тонкими пальцами, совсем не похожие на сильные ручищи Кеннета, и мне вдруг нестерпимо хочется сделать так, чтобы эти пальцы больше никогда в жизни не трогали меня.
— Как долетела? — спрашивает Джонатан.
— Вполне, — отвечаю я. — Только вот еда… Ненавижу есть в самолете.
— Если хочешь, что-нибудь закажем? — предлагает Джонатан, не переставая меня удивлять.
— Ты же все время твердишь, что есть посреди ночи категорически запрещается? — Смотрю на него
