— Не делай глупостей! — воскликнула Белла, поспешно вырвав руки, и покраснела до корней волос.
Увидев, как она смутилась, он по-мальчишески расхохотался:
— О, я вогнал тебя в краску!
Его голубые глаза сияли, он был в восторге от своей выходки. Он и не знал, что потом у себя в комнате Белла, чувствуя, как следы от поцелуев до сих пор горят огнем у нее на руках, горько плакала, словно у нее вот-вот разорвется сердце.
4
Когда мисс Ли вошла в гостиную, она обнаружила всегда пунктуального декана, уже одетого к ужину и имевшего безукоризненный вид в шелковых чулках и туфлях с пряжками. Наконец появилась и Белла в печальном великолепии черного атласа.
— Сегодня утром я отправился на Холиуэлл-стрит, чтобы заглянуть в книжные магазины, — сказал декан. — Но Холиуэлл-стрит больше не существует. Лондон уже не такой, как раньше, Полли. Каждый раз, когда я приезжаю, оказывается, что старые здания исчезли, а старые друзья разбрелись кто куда.
Он с тоской размышлял о приятных часах, которые провел, перебирая подержанные книги, когда запах тлеющих переплетов ударял ему в нос. В новых магазинах, куда переехали торговцы-евреи, не чувствовалось той старой пыльной небрежности, полки казались слишком безупречными и аккуратными, а праздного зеваку встречали с куда меньшим радушием.
Доложили о прибытии миссис Барлоу-Бассетт с сыном. Она была высокой представительной женщиной с острым взглядом и уверенной походкой. Ее седые волосы, густые и кудрявые, уложенные в сложную прическу, напоминали о моде восемнадцатого века, а стиль одежды, соответствующий моде того времени, делал ее похожей на натурщицу сэра Джошуа Рейнольдса. Ее движения отличались некой упрямой решительностью, и спину она держала прямо, с изяществом, свойственным женщине, которую воспитывали, когда умение держать осанку еще было частью девичьего образования. Она неимоверно гордилась своим сыном, высоким крепким парнем двадцати двух лет, с черными волосами, не менее ухоженными, чем у его матери, и с исключительно красивым лицом. Ширококостный, но не мускулистый, темноволосый, с большими карими глазами, прямым носом, смуглой кожей и полными чувственными губами, он казался невероятно привлекательным и прекрасно об этом знал. Он был добродушным ленивым созданием, апатичным, как гурия, беспринципным и лживым, которого сама мать своим бесконечным восхищением подталкивала к неискренности.
Оставшись вдовой с весьма солидным состоянием, миссис Барлоу-Бассетт посвятила жизнь воспитанию единственного сына, и ей нравилось думать, что до сих пор ей успешно удавалось оберегать его от познания добра и зла. Она хотела, чтобы, помимо матери, он видел в ней друга и наперсника, и хвасталась, что он еще ни разу не скрыл от нее ни один свой поступок и ни одну свою мысль.
— Сегодня вечером я хочу поговорить с мистером Кентом, Мэри, — сказала она. — Он ведь барристер, правда? А мы только что решили: Реджи лучше всего пойти в юристы.
Несмотря на всю красоту военной формы, Реджи не собирался связывать жизнь с армейской карьерой, а также с презрением относился к мысли пойти по коммерческому пути, который позволил его отцу заработать целое состояние. Зато он был готов смириться с юриспруденцией — профессией, более достойной джентльмена. Он смутно представлял, что ему придется посетить еще целое множество скучных ужинов, и эта перспектива его нисколько не беспокоила. И он воображал, как впоследствии, облачившись в парик и мантию, будет разглагольствовать перед присяжными к восхищению всех и вся.
— Вы сядете рядом с Бэзилом, — ответила мисс Ли. — Фрэнк Харрелл подвинется.
— Уверена, Реджи станет хорошим юристом, и я смогу удержать его подле себя в Лондоне. Знаете, он никогда не доставлял мне хлопот, и иногда я даже горжусь, что сумела воспитать его таким добрым и непорочным. Но мир полон соблазнов, а он невероятно хорош собой.
— Он очень привлекателен, — согласилась мисс Ли, поджав губы.
Она решила, что совсем не разбирается в людях, если Реджи и правда является таким добродетельным существом, как полагает его мать. Чувственность, заметная в выражении его лица, позволяла предположить, что плотские грехи ему не чужды. А лукавый взгляд темных глаз подтверждал, что он не отличается и чрезмерной скромностью.
Бэзил Кент и доктор Харрелл, встретившись на пороге, вошли вместе. Именно Фрэнка Харрелла мисс Ли описала как самого забавного человека из всех ее знакомых. Его широкие плечи и массивный торс казались слишком крупными для его роста, и у него был повод позавидовать длинным ногам Реджи Бассетта; да и лицо его не отличалось красотой: брови казались тяжеловатыми, а челюсть — слишком квадратной, зато глаза были выразительными, порой насмешливыми или суровыми, хотя на некоторых смотрели с невероятной добротой, а в его низком звучном голосе слышалась убедительность, силу которой он прекрасно осознавал. За маленькими черными усами скрывался подвижный красиво очерченный рот и великолепные зубы. Он создавал впечатление сильного человека с непростым характером и явно обладал умением владеть собой. Молчаливый в присутствии незнакомцев, он приводил их в замешательство холодным безразличием, и хотя друзья знали, что на него можно положиться в любой ситуации, и не скупились на похвалу, многие обвиняли его в высокомерии. Чтобы поразить всех и вся, он не особенно старался скрывать нетерпимость к любым проявлениям глупости. Мисс Ли его рассуждения представлялись интересными, однако те, к кому он по какой-то причине не испытывал интереса, находили его рассеянным и нелюдимым.
Он казался человеком исключительно сдержанным, и лишь немногие знали, что за напускным спокойствием Фрэнка Харрелла скрывалась весьма темпераментная натура. Он считал это слабостью и специально натренировался не выдавать своих чувств; но чувства-то остались, бурлящие и переполняющие душу. И он категорически не доверял своим суждениям, которые было так легко увести в сторону с узкой тропинки логики. Он держал рядом с собой часы, которые никогда не переставали тикать, словно он постоянно чего-то ждал, возможно, освобождения от неких оков. Он чувствовал себя рабом живого воображения и понимал, что все это идет вразрез с наслаждением самой жизнью, которая, если верить его философии, была единственным концом бытия. И все же его страсти носили скорее умственный, чем телесный характер, а его дух постоянно подталкивал плоть к поступкам, в которых он не находил ничего, кроме разочарования. Его главным стремлением был поиск истины, и, к величайшему презрению мисс Ли (ведь она прекрасно себя чувствовала, неизменно в чем-то сомневаясь, и всегда обозначала отношение к жизни легким пожиманием плеч), он стремился к определенности с рвением, которое другие мужчины берегли для любви, или славы, или обогащения. Но все его поиски не увенчались успехом. Убежденный, что после этой жизни его ничего не ждет, он старался максимально использовать каждое ее мгновение.
И все же казалось нелепым, что многочисленные усилия, само течение времени, загадочные совпадения событий, противостояние мира и человека ни к чему не ведут. Он не мог избавиться от мысли, что во всем этом должен скрываться какой-то смысл, и, чтобы отыскать его, изучал различные науки и философию с неистовой страстью, которая показалась бы его коллегам в больнице Святого Луки — достойным специалистам, не видящим ничего дальше предметного стекла микроскопа, — необычной и почти безумной.
Но лишь человек с хорошо развитым воображением мог бы заметить в докторе Харрелле следы внутренней борьбы, в которой было не меньше ярости, чем в неистовом гневе, свойственном людям более практичным. Он был в отличном расположении духа и, пока они ждали остальных гостей, разговаривал с мисс Ли.
— Разве не мило с моей стороны, что я все же пришел? — спросил он.
— Вовсе нет, — ответила она. — Такому жадному человеку, как вы, куда приятнее съесть мой прекрасный ужин, чем довольствоваться плохо прожаренной котлетой в своей съемной квартире.
— Какая черная неблагодарность! Во всяком случае, как гость, приглашенный взамен другого, я не обязан развлекать соседа и могу полностью посвятить себя удовольствию вкусно поесть.
— Вспоминаю одного своего друга… Сорок лет назад люди были не так вежливы и куда более
