Слова песни перекликались с моими воспоминаниями: маленькая девочка, бредущая сквозь тьму, уговаривающая себя не бояться, внезапное нападение, насилие и беспомощность, ее мольбы о пощаде и ее неверие.
Как нескончаемый поезд, мой гнев сошел с рельсов, пронзительно крича: «Нет! Я была одна в этой темноте! Я шла совершенно одна, Бога там не было. У меня была надежда. Я доверяла Богу, но Его там не было».
Я схватила мягкую игрушечную биту и шмякнула ее о стену. Слезы хлынули у меня из глаз. Эта песня! Она всегда погружала меня в черноту, которую я никогда не могла описать и которая всегда причиняла мне страшную боль. Теперь я знала, почему.
Я шла домой в темноте, но Бога со мной не было. Я была одна, потому и подверглась нападению. Еще один из пазлов – частички головоломки – вставал на свое место.
Каждый день, на исходе долгих часов терапии, доктор Дэнилчак протягивал свою руку в бездну и вытягивал меня на невидимый уступ. Он пытался вытащить меня целиком, но это было невозможно. Так что он подтягивал меня вверх, насколько это ему удавалось, и устраивал на выступе на ночь. Там, на холодном каменном выступе, я лежала, дрожа в темноте. Время от времени какой-то очень яркий огонь подбирался к моим глазам, внушая мне страх. Затем он исчезал.
Каждую ночь я засыпала на черном уступе и там же просыпалась каждое утро. Как только доктор Дэнилчак входил в комнату для терапии, я просто ложилась на ковер, начинала глубоко дышать, и вот я уже снова не держалась за выступ, а проваливалась все глубже и глубже в мои воспоминания.
Снова и снова я умоляла его сказать мне, что ничего подобного со мной не было, что я просто сумасшедшая. Он заверял меня, что мои эмоции подтверждают реальность происшедшего. Если бы я все это выдумала, мысли о случившемся не вызывали бы у меня столь сильных чувств. Они не могли бы вызвать такого потрясения, от которого я то сжималась в комок, то металась по комнате, то кричала или принималась плакать.
Из дня в день я узнавала о нападении нечто новое. Как несколько поездов сцеплялись друг с другом. Словно множество раз просматриваешь один и тот же фильм, обнаруживая нюансы, прежде не замеченные. Фильм не меняется, и подробности остаются прежними. новое восприятие возникает благодаря новым оттенкам. Пазл перестал быть просто набором разрозненных деталей, соединенных наугад. Теперь я находила детали (Я назвала их «Ага!» - детали), которые увязывали отдельные части в общий рисунок. Картина становилась отчетливой и узнаваемой.
Многие вещи находили объяснение в свете травмы, полученной мной в восьмилетнем возрасте в переживаемой теперь заново: моя неутолимая потребность покупать себе новые туфли, которых у меня набралось не менее сотни пар. Я поняла, что это стало компенсацией паники того катастрофического дня, когда мне нужно было отыскать свои туфли, чтобы вернуться домой. Стало понятно и смещение кости в основании черепа, происшедшее в результате сильнейшего удара.
Мое бессознательное использовало тело, чтобы рассказать о происшедшем моему сознанию: астма, которая началась в ночь после нападения, воспроизводила кашель и удушье в момент орального изнасилования, головные боли возникали из-за того, что во время изнасилования мужчины удерживали меня за волосы; боль в ногах…я вспомнила, как мне иногда было трудно подобрать школьную форму. Я пробовала играть в теннис, бегать трусцой, кататься на водных лыжах, но безрезультатно. Во время изнасилования мои ноги, прижатые к промерзшей земле, затекли и оцепенели. Ноги изменили мне – они не смогли убежать, чтобы спасти меня от этого кошмара.
Более всего я хотела оказаться сумасшедшей. Я жаждала, чтобы все это оказалось выдумкой. Но я никогда не смотрела «неприличные» или «страшные» фильмы. Насилие, жестокое обращение или сексуальное нападение никогда не попадались мне ни в книгах, ни в кино. Телевизор я почти не смотрела. Вместо него я зачитывалась книгами о духовной жизни. Я хотела убедить себя в том, что просто где-то увидела или услышала о подобном изнасиловании и извращениях, и теперь воссоздаю их в своем сознании. Но это было не так.
Это казалось какой-то чушью. Мне хотелось, чтобы это было чушь. Это было чересчур пугающим, чтобы казаться правдой. Как я посмотрю в лицо моим родителям? Как я расскажу им о том, что случилось?
И – Бог. Какого черта делал Бог?
Мне было нелегко дать волю гневу по отношению к моим истязателям. Для начала я позволила себе почувствовать, какой была бы моя реакция, если бы на моем месте оказалась Джинджер или Мисси: и я с успехом представила, с какой свирепостью я защищаю своих детей. Однако прошло несколько месяцев, прежде чем я смогла взять в руки ракетку и избить ею ковер в комнате для терапии, защищая своего Плачущего обиженного ребенка.
Ежедневно я боролась с собой, пытаясь решить продолжать или бросить. И каждый день я решала, что должна сделать это ради той маленькой храброй девочки, которая отважилась выжить. Ей непросто было постоять за себя, чтобы остаться живой в восемь лет, и она сделала это в одиночку. Теперь я могла поддержать в ней жизнь. Теперь мы были не одиноки.
Сведенные до минимума контакты с внешним миром осуществлялись через почту и телефон. Телефонные переговоры оказались для меня делом нелегким. Я знала, что Тодду и семье необходимо слышать мой голос, но зачастую я быстро сворачивала беседу. Каждый день в центре меня дожидалось множество предназначенных мне открыток: среди них обязательно была одна от моей сестры Мэри Сью и, как правило, - письмо или открытка со словами любви от матери. Остальные приходили от других членов семейства, «Больше чем друзей», друзей из церкви, покупателей из галереи. Проявления их любви и заверения в том, что они молятся обо мне, помогли мне удержаться на своем выступе и не свалиться в вечное забвение.
Мое ежедневное погружение в бессознательное происходило в темноте. Я давно не видела солнечного света. Единственной моей реальностью стали доктор Дэнилчак, Бабетт, четыре голых стены и ковер, на котором я никогда подолгу не задерживалась.
