необходима твоя поддержка. Мне необходимо, чтобы ты пошел к консультанту вместе со мной. От этого зависит наш брак.
Ему было трудно это понять. Мы прожили вместе множество чудесных лет без всякого консультирования. К чему оно теперь. Я думаю, он видел, что у нашего брака есть проблемы. Но на его взгляд, нет ничего такого, что надлежащая духовность, с моей стороын – не могла бы привести в порядок.
По мере того, как близилось завершающая стадия моей интенсивной терапии, доктор Дэнилчак предложил мне начать медленное вхождение в прежнюю среду с нескольких визитов в Аризону. Мое постепенное возвращение началось на Пасху 1981 года – в самый подходящий для меня день – Пасхальное воскресение. Вдобавок это была двадцать пятая годовщина нашей с Тоддом свадьбы.
Я наслаждалась возвращением в семью. Я взглянула на маленького Биджея и поклялась себе, что сделаю все, что в моих силах, чтобы вырастить его свободным человеком, умеющим чувствовать. Однако этот краткий визит дал мне лишь незначительное представление о том, что ждет меня и моих близких после того, как я вернусь насовсем.
В последний месяц в Берлигеме я написала Тодду письма. Я была уверена, что его содержание не доставит ему удовольствия. Вероятно, он наделся, что я взялась за ум, и вернусь раньше, чем планировалось. Вместо этого я высказала ему мои истинные чувства, что нечасто случалось в нашем браке. Наконец-то я проявила надлежащую уверенность. Я сообщила ему о том, как задело меня его отношение к моей терапии. Он воспринял это письмо как пощечину. Я чувствовала его гнев и разочарование.
Боль текла сквозь меня, как стремительная река. Когда она уменьшилась до тоненького ручейка, я написала ему еще одно письмо. Я ответила на его сомнения и затем очертила новые границы, комфортные для моего существования. Я отказалась брать на себя ответственность за его чувства, но пообещала проявлять самостоятельность в здоровом, развивающемся браке.
Часть третья
Обретение естественного ребенка
9. возвращение
октябрь 1988 года. Я как завороженная сижу, уставившись в экран телевизора, и смотрю «Империю Солнца». Это история о маленьком мальчике, выросшем в состоятельной британской семье в Китае перед началом Второй мировой войны. Это смышленый, слегка избалованный, наивный ребенок. Когда его везли на автомобиле по забитым людьми улицам Шанхая, он видел в окно нищих, бездомных детей и проходящих мимо японских солдат. Его отделяет и защищает от них большая машина, в которой он едет.
Когда разразилась война, его незатейливый мир развалился на куски, и он оказался разлучен со своими родителями. Большую часть войны он проводит в японском концлагере, где ежедневно видит зверства, голод и смерть. Единственная задача его жизни - уцелеть.
В конце фильма мальчик встречается со своими родителями. Одичавший и бледный, он поначалу шарахается от них, все еще оставаясь замкнутым в гнетущей тюрьме, где он провел последние несколько лет. Затем он осторожно приближается и притрагивается к лицу и волосам своей матери. Сцена заканчивается тем, что он кладет голову ей на плечо и очень медленно закрывает глаза – наконец-то он в безопасности.
Большую часть фильма я плакала, но последняя сцена настолько задела меня за живое, что я зарыдала в голос. Эта моя реакция показывает, каково мне было по возвращении домой в Аризону после терапии. Я была узником войны, чего не сознавали ни моя семья, ни друзья.
Я прокрутила кассету назад и просмотрела заключительную сцену еще раз. Я пыталась представить, что будет, если поместить этого опустошенного войной мальчика в обыкновенный класс с мальчиками его возраста. Область опыта его одноклассников – их представления о границах, в которых они существуют, - разительно бы отличались от его собственной. По сравнению с «нормальными» детьми он чувствовал бы себя чем-то вроде инопланетянина. Он был выброшен из своих границ на абсолютно чужую территорию и научился выживать в этом вселяющем ужас месте. Игра в мяч или пускание самолетиков сюда уже никоим образом не впишутся.
Я вновь и вновь просматривала заключительные кадры, и на меня накатывали волны мучительных воспоминаний о собственном возвращении домой. Я была поражена и заинтригована тем, что мне открывалось. Наконец-то до меня дошло, что же происходило со мной и моей семье по моем возвращении из Бермингема.
Мальчик из фильма наконец-то почувствовал себя в безопасности, я же, вернувшись домой, не нашла там ни безопасности, ни защиты. Я вернулась к раздраженному, сбитому с толку мужу и к обществу людей, в которое я больше не вписывалась. Мои близкие и друзья любили, но не понимали меня.
Это была не их вина. Я могла упрекать их не более, чем семейство канзасских фермеров, неспособных понять сына, вернувшегося из концентрационного лагеря в Лузоне или Минданао после Второй мировой.
В тот вечер в декабре 1980 года, когда мой «вулкан» прорвался, я была освобождена из стального ящика, моей камеры – одиночки. И хотя я больше не томилась в заточении в том заброшенном месте внутри своего сознания, свободной я также не была. Я по-прежнему оставалась узником. Потребовалось еще семь месяцев интенсивной терапии, чтобы я наконец-то могла ощутить себя достаточно сильной и выйти за ворота прошлого на свободу.
Домой в Скотсдейл я вернулась 21 июня 1981 года, уже зная, каково быть свободной. Я не просто высвободилась, как тот мальчик, из своих прежних границ. Уже несколько месяцев я брела к новому рубежу столь неведомому, столь непривычному, что он был выше понимания кого бы то ни было из моих знакомых, за исключением моих друзей в Бермингеме.
Извлекать из памяти и час за часом заново переживать групповое изнасилование, слышать крики перепуганного ребенка, осознавая, что эти крики принадлежат тебе: это вещи, о которых «нормальный» человек не хочет знать. Никто на хочет признаться, что подобное действительно случилось, особенно, если речь идет о том, кого знаешь и любишь.
Точно так же никто не хотел верить в существование Дахау. Даже когда нашим правительством были получены подлинные фотографии, чиновники никак не хотели признать, что кто-то мог совершить и совершал такое с подобными себе.
В 1981 году большинство населения нашей страны отказывалось верить в то, что сексуальное насилие действительно случается, и что оно может быть столь же страшным и распространенным, как это представлено в отчетах, которые постепенно становились доступными широкой публике. Чем верить, куда проще было бы делать предположения, судачить, сомневаться.
