Сквозили снега и розыпраздно склоненных крыл.Наш лес, где была черникаи телесного цвета грибы,вдруг пронзен был дивным крикомзолотой, неземной трубы.И, он нас увидел; замер,оглянул людей, лесиспуганными глазамии, вспыхнув крылом, исчез.Мы вернулись домой с сырымигрибами в узелкеи с рассказом о серафиме,встреченном в сосняке.8 июля 1924
628. НА РАССВЕТЕ
Я показывал твой смятый снимоктрем блудницам. Плыл кабак ночной.Рассвело. Убогий город вымокв бледном воздухе. Я шел домой.Освещенное окно, где черныйчеловечек брился, помню; стонпервого трамвая; и просторный,тронутый рассветом небосклон.Боль моя лучи свои простерла,в небеса невысохшие шла.Голое переполнялось горлосудорогой битого стекла.И окно погасло: кончил бриться.День рабочий, бледный, впереди.А в крови все голос твой струится:«навсегда», сказала, «уходи».И подумала; и где-то капалкран; и повторила: «навсегда».В обмороке, очень тихо, на полтихо соскользнула, как вода.8 февраля 1924, Берлин
629. ВЕЧЕР
Я в угол сарая кирку и лопату свалил с плеча и пот отер,и медленно вышел навстречу закату в прохладный розовый костер.Он мирно пылал за высокими буками, между траурных ветвей,где вспыхнул на миг драгоценными звуками напряженный соловей.И сдавленный гам, жабий хор гуттаперчевый на пруду упруго пел.Осекся. Пушком мимолетным доверчиво мотылек мне лоб задел.Темнели холмы: там блеснул утешительный трепет огоньков ночных.Далече пропыхивал поезд. И длительно свистнул… длительно утих… —И пахло травой. И стоял я без мысли. Когда же смолк туманный гуд,заметил, что смерклось, что звезды нависли, что слезы по лицу текут.10 июля 1924.