то мечется в ногах, как молния кривая,то — выстрела звучней — взвивается, и вотподпрыгиваю я, с размаху прерывая его стремительный полет.Увидя мой удар уверенно-умелый,спросила ты, следя вращающийся мяч:знаком ли он тебе — вон тот в фуфайке белой, худой, лохматый, как скрипач.Твой спутник отвечал, что, кажется, я родомиз дикой той страны, где каплет кровь на снег,и, трубку пососав, заметил мимоходом, что я — приятный человек.И дальше вы пошли. Туманясь, удалилсятвой голос солнечный. Я видел, как твой другпоследовал, дымя, потом остановился и трубку стукнул о каблук.А там всё прыгал мяч, и ведать не могли вы,что вот один из тех беспечных игроков,в молчанье, по ночам, творит, неторопливый, созвучья для иных веков.26 февраля 1920; Кембридж
Безвозвратная, вечно-родная, —эти слезы, чуть слышно звенящие,проливал я, тебя вспоминая!Поглядел я на звезды, горящие,как высокие, скорбные мысли,и лучи удлинились колючие,ослепили меня, и повислина ресницах жемчужины жгучие.О, стекайте по тайным морщинам,слезы яркие, слезы тяжелые!Над минувшим, над счастьем единым —разгорайтесь, лучи невеселые…Всё ушло, все дороги смешались,разлюбил я напевы искусные…Только звезды у сердца остались,только звезды большие и грустные…<27 марта 1921>
Искусственное тел передвиженье —вот разума древнейшая любовь,и в этом жадно ищет отраженьяпод кожею кружащаяся кровь.Чу! По мосту над бешеною безднойчудовище с зарницей на хребтекак бы грозой неистово-железнойпроносится в гремящей темноте.И, чуя, как добычу, берег дальний, —стоокие, — по морокам морейплывут и плещут музыкою бальнойчертоги исполинских кораблей.Наклон, оправданное вычисленье,да четкий, повторяющийся взрыв —и вот оно, Дедала сновиденье,взлетает, крылья струнные раскрыв.20 марта 1920