Я заглянул в открытую могилу. Сейчас я увидел незамеченные прежде шестидюймовые борозды плотных отложений, извивавшиеся по стене ямы, начинаясь футах в двух ниже травы. Это напомнило мне, что здесь недавно стоял ровный гул тяжелой техники: покачивавшихся мотогрейдеров и гусеничных тракторов — сдвигающих и выравнивающих сброшенный грузовиками мусор, засыпавших верхнюю четверть аррохо тысячефутовой глубины. В четверти мили от нас висела неизменная стая чаек там, у самой границы кладбища, отмеченной линией высоких мерцающих эвкалиптов, был болотистый участок.
На углу могилы борозды тоже поворачивали и тянулись по поверхности к изголовью: мне пришло в голову, что, стой я на другой стороне, рядом со священником и мужем, мне видны были бы те же борозды, уходящие под землю, на которой я стоял. Этот участок, как и большинство могил вокруг, если не все кладбище целиком, удерживался выше уровня моря в основном потому, что располагался на высокой ступени старой свалки.
И восстанем в образе Твоем…
Женщина со значком, призывающим к отказу от абортов, на лацкане шерстяного жакета, расплакалась. Она не старалась скрыть чувств или приглушить их, и ее нескромный порыв, казалось, сдвинул что-то в человеке, которого я счел мужем Рени и который позволил единственной слезе свободно скатиться по его щеке. Мать Рени, как я про себя называл женщину в шерстяном жакете, демонстрировала необычную смесь чувств каждому, кому не лень было их изучить. Гнев и тоска, любовь и раздражение, облегчение и отчаяние и многое еще сталкивалось в ней. Желание вернуть дочь боролось, похоже, с давним устоявшимся желанием избавиться от Рени навсегда. Что-то большее, чем простой факт, что они не смогли проститься, осталось неразрешенным между матерью и дочерью и застыло теперь навсегда неразрешимой задачей.
Милостью Твоей, живущим с Отцом и Святым Духом, един Бог, мир бесконечен. Аминь.
Несколько голосов в толпе вразнобой и неуверенно повторили слова за священником. Когда тот повернулся к нам, чтобы осенить единым благословением, за его спиной я увидел лицо Бодича, которого до сих пор не замечал. Инспектор стоял, сложив руки перед собой, как благонравный мальчик из церковного хора — он вполне мог прежде быть певчим, — и, не сводя с меня взгляда, одними губами выговорил: «Аминь».
Толпа сразу начала расходиться, рассеиваться между надгробиями. У самого выхода с кладбища двое мужчин в комбинезонах сидели рядышком на ковше бульдозера, один разглядывал толпу, другой запихивал в рот кусок большого буррито. Они могли выждать пристойное время, дав нам разойтись, заняв его неспешным завтраком, прежде чем покрыть окончательным слоем земли Рени Ноулс, — а могли и не дожидаться.
Бодич, склонившись к мужу, что-то ему говорил. Тот оглянулся через плечо. Бодич смотрел на меня, и муж вскоре тоже отыскал меня взглядом.
Он моргнул, потом покачал головой.
Бодич выпрямился, мрачно кивнув головой.
Муж сделал короткое движение, словно извиняясь — кажется, передо мной, — и направился в мою сторону.
Это заняло несколько минут. Ему пришлось обогнуть открытую могилу. Я ждал. Почти каждый, с кем он сталкивался, пожимал ему руку, или целовал в щеку, или обнимал за плечи. Он отвечал каждому парой вежливых слов.
Бодич наблюдал сцену с интересом, и я наскоро прикинул, каких ужасов он мог наговорить мужу. Он явно ни перед чем не остановится. Но даже если Бодич сказал совсем мало, вполне возможно, что мужу и так уже известна была история последних часов последней ночи жизни его жены, и чем она занималась, и где, и чем.
Теперь Бодич подтолкнул его продолжить эту историю.
— Кестрел?
Унылый маленький человечек. Старше Рени, а одет он был в свободный костюм из желтовато- коричневой материи, с коричневым кантом на лацканах и вокруг нагрудного кармана, да еще с галстуком- боло. Золотой зажим, удерживавшим шнурок галстука, походил на клеймо для скота — пара переплетающихся «К» под изогнутой перекладиной.[3] Уголок черного платка, торчащий из нагрудного кармана, воплощал небрежный поклон траурному событию.
Я назвал свое имя, подозревая, что следует приготовиться получить удар, и точно зная, что в этом случае мне не полагается защищаться.
Он протянул мне руку.
— Я Крамер Ноулс.
Я был так удивлен его любезностью, что промедлил с пожатием его протянутой руки, так что он застенчиво добавил, оглянувшись на открытую могилу:
— Я муж… был мужем Рени.
Мы обменялись рукопожатием. Он был, по меньшей мере, двадцатью годами старше Рени.
— Мистер Ноулс… — начал я.
— Крамер, — поправил он, не выпуская моей руки.
— Крамер, — заново начал я. — Мне… я очень сочувствую вам, сэр.
— Благодарю вас, — искренне сказал он.
Взглянул на могилу, отвернулся и добавил:
— Мне будет ее не хватать.
Что я мог сказать?
— Вы были давно женаты?
— Да, давно.
Только теперь он заметил, что еще держит мою руку, и немного смутившись, отпустил ее.
— Скажите мне только одно.
— Да, сэр, — ответил я не без трепета.
— Вы не зайдете навестить меня?
— Я… что?
— Приходите в гости. Завтра, если у вас найдется время. Да, завтра. Скажем, часа в два? — он сдержал улыбку: — Думаю, адрес вам известен.
Мне вовсе не было смешно, и я совершенно не представлял, как отреагировать на это приглашение.
— Я хотел бы… поговорить, — добавил он. — Может быть, выпить.
— Поговорить?
— Поговорить. Вы поняли меня?
— Понял.
— Так вы придете? Завтра в два?
Я взглянул за его плечо. Бодич наблюдал за нами чуть озадаченно, будто кто-то только что сообщил ему, что остатки угря, которого он с аппетитом умял за завтраком, проверены на содержание селена и дали положительный результат. У меня, должно быть, тоже был странноватый вид. Бодич, конечно, представлял, что на уме у Ноулса, не лучше меня.
— Конечно, я зайду к вам.
Он снова взял мою руку и пожал ее.
— Спасибо. Большое вам спасибо.
Мне показалось, что это было сказано искренне.
Он очень быстро отвернулся, но я все же успел заметить слезу, выступившую у него на глазу.
Ноулс пошел к кладбищенским воротам между матерью Рени и ее спутницей. Обе взяли его под руки. Никто из них не оглянулся.
