ему приходилось отсиживать положенные часы, он оставался надежным клиентом. Когда женщина в крошечном черном платьице назвала его по имени, он машинально обернулся, словно согретый теплом ее голоса. Но, когда их глаза встретились, что-то пошло не так. Накрыв своей медвежьей лапой ее тонкое плечо, Джон неловко оттеснил ее в сторону, они обменялись парой фраз, а потом она вырвалась. Джон смотрел ей вслед. На его лице странно смешались желание и покорность.
Герли Ренквист, владелица галереи, вплыла в круг, заслонив своим объемистым телом предмет, отвлекший художника. Проделано это было профессионально. Пленти, продолжая оглядываться, послушно отправился за ней знакомиться с мистером Кааном из Беверли-Хиллз, представлявшим «рынок».
Группка людей распалась. Женщина в черном сарафанчике осталась передо мной.
Мне стало любопытно.
— Идем! — вдруг сказала она, взяла меня под руку и направила к широкой стеклянной двери. — Смотри, какой вид. Разве тебя не тянет туда прыгнуть?
В ее голосе звучал вызов, который превращал вопрос в подначку. В этом была такая непосредственность!
Вид, что и говорить, был хорош. Если бы кому удалось закрепить резиновый жгут на двойных башнях моста Золотые Ворота, из такой рогатки он сумел бы запулить солнце в самый Нью-Йорк. А так солнце купалось в трепещущей атмосфере волшебного вечернего часа, как шарик, медленно тонущий и глицерине, и цвет его косых лучей становился гуще, — настоящая мечта кинооператора. Предпоследние лучи превратили хрусталь на серебряных подносах в друзы высоких кристаллов. Пейзаж и манил, и отвращал, словно какой-нибудь грот «мерцбау».[2]
Сложная механика светской вечеринки с коктейлями в приглушенном аккомпанементе болтовни напоминала гирлянду хрустальных колокольчиков, отполированных пергаментом с жемчужной крошкой, тихонько позванивающих вразнобой. Может, я и преувеличиваю, но сейчас, оглядываясь назад, ясно представляю тот миг как грань между нашим миром и миром не просто иным, а следующим.
По стеклянным, а не пластиковым подставкам для графинов и по приглушенным голосам понятно было, что этот вернисаж — из фешенебельных. На таких мероприятиях среди тихих переговоров почти всегда выпадает момент внезапной тишины, поднимающейся и спадающей волной молчания между вторым и третьим коктейлем. Женщина в черном выглядела и вела себя так, будто начала пить еще утром и занималась этим весь день. Теперь, сильно разогревшись, она проявляла лишь два желания: избавиться от платья и нырнуть в закат.
Ее кожа, там, где она касалась моей, была теплее воздуха в комнате, и от нее исходил запах каких-то ночных цветов. Я спросил, как ее зовут.
— Рени.
Она крепче сжала мою руку и как бы в задумчивости повторила свое имя, забыв поинтересоваться моим. Даже на каблуках она была двумя-тремя дюймами ниже меня, так что я невольно чувствовал запах ее волос: лаванды, табака и джина с лаймом; новой обивки, электронных сплавов — запах другого мира.
Всякому мужчине приятно, когда женщина держит его за руку, даже если эта женщина понятия не имеет, кто он такой, — на секунду ему позволено, даже не сознавая того, ошибиться, проникшись к ней доверием. Она, если ей вздумается, может нанести боковой удар глазами, но и руки вполне достаточно.
— Если не разобьешься при падении, можно доплыть до Японии и совершить сеппуку.
Она, словно бы про себя, добавила:
— «Ку» — живот, «сеппу» — резать. Я смотрела в словаре.
И повысив немного голос, продолжала:
— Если, конечно, вас не утянет в глубину гигантский спрут. Тогда вы не успеете и…
— Кстати, о суши, — перебил я, глядя в окно. — В джапантауне есть одни ресторанчик. Может, вы его знаете? Шеф готовит за крепостной стеной барной стойки, окруженной рвом.
Она промолчала.
— Они там ставят блюдца на маленькие баржи и спускают на воду, — указательным пальцем свободной руки я нарисовал в воздухе кружок.
Она крепче сжала мне руку.
— Гости вылавливают те блюда, какие им по вкусу. А я, будучи почетным членом клуба под названием «Не суши ли заканчивают пищевую цепочку там, где тяжелые металлы, поднимаясь, встречаются с фекальным илом?» — я содрогнулся, — в этом местечке могу искренне насладиться темным пивом «Саппоро». Пены полкружки, зато чистейшее вегетарианское блюдо. Я сижу с пенными усами на верхней губе и наслаждаюсь зрелищем пурпурных гонад морских ежей, что избавляет меня от необходимости оплачивать их проход в мой аппендикс.
Она поморщилась, но все же не сдержала смешка.
— Печень, — заключил я, — совсем другое дело. Необходимый орган. Никогда не помешает иметь запасную печень между собой и концом пищевой цепочки. Две печенки лучше, чем одна печенка, — вот главный довод против вегетарианства. А потому не позволите ли угостить вас где-нибудь бифштексом?
Она подняла глаза на меня, как раз тогда, когда я взглянул на нее. В ее глазах не было и намека на мысль, что я сумасшедший. Мало того, что они оказались цвета голубоватого перламутра, каким иногда инкрустируют гитары — не такие глаза ожидаешь увидеть на загорелом дотемна лице, — так в них еще стояли слезы. Слабая улыбка успела удержать ее от истерики.
— Судя по вашему виду, он пойдет вам на пользу, — добавил я.
— Терпеть не могу суши, — выдавила она, едва сдерживая слезы.
— Суши — еще не конец света, — поспешно заверил я, с трудом сохраняя в голосе легкость, похищенную головокружительной глубиной этих глаз. — Вот телевидение — это да. Но в преддверии конца света нет ничего лучше ломтя оленины с острой горчицей на свежем сухарике и терпкого каберне. Хотя, — продолжал я, указывая на вид за окном, — лучше, пожалуй, выйти не через окно, а через дверь.
Она повисла на моем локте так, что стало ясно: преодолеть следующие несколько шагов — скажем, от одного фонарного столба до другого — она может только по инерции.
— Может, вам стоило потренироваться с этим нарядом дома, прежде чем появляться в нем на вечеринках, — посоветовал я, взяв на себя смелость деликатно, кончиками пальцев, вернуть ей на плечо соскользнувшую бретельку. — Тогда незнакомые мужчины перестали бы к вам приставать.
В сиянии ее кожи можно было купаться. Я не шучу — и не думаю, что эффект этот был искусственным. Просто поразительно, что способны сотворить немного денег и времени, пляж, и солнце, и хорошее кокосовое масло, не говоря уже о природной красоте. Эти мысли вывели меня к первой, которая пришла мне в голову, едва я увидел ее громко смеющейся над словами какого-то шута в смокинге: смеющейся откровенно для того, чтобы его сплавить. Цепь моих мыслей по восходящей была такова: «Она красива»; «Нет, она очень красива» и «Да, она мне не по карману».
— Всем им нужно одно, — сказала она.
Пока я старался избавиться от своих мыслей, мимо нас прошел сын владелицы галереи, и она вдруг заявила, что при всей ее «любви» к суши, она не раз бывала в том ресторанчике, обычно по случаю кинофестивалей. Она с сожалением добавила, что знает в Сент-Джоне суши-бар еще лучше.
— Сент-Джон? — осведомился я. — Это речной поселок близ Бениции?
Послав мне взгляд благодарности, почти осушивший ее глаза, она ледяным тоном поправила:
— Сент-Джон — столица Антигуа, острова Антигуа с населением семьдесят две тысячи человек, — и добавила, что там, в отличие от джапантауна, подают отличные пончики.
Сын миссис Ренквист прошел мимо.
— Отменная великосветская колкость от девушки, у которой еще слезинки на глазах не просохли, — буркнул я. — Так к чему это вы? Способны кусаться и во сне? Или зубки у вас не такие острые, как язычок?
Она прижала два пальца к моим губам, совершенно поразив меня этим жестом. Искренне и с немалой горячностью проговорила:
— Если я вцеплюсь в вас зубами, вам уже не вырваться.
И это было сказано с такой нежностью, что я заткнулся.
