могла: то, что связало их, было слишком сильно, чтобы привести к какому-либо возможному эпилогу.
Вернувшись на следующий день из Школы Лувра, молодая женщина нашла у себя на кровати разложенные в ряд вчерашние фотографии.
Их было не меньше пятидесяти, одна другой изумительнее: казалось, позировали полсотни разных моделей. «Не знала, что я так мозаична», — подумалось ей. Как это чудесно — быть не другой, но пятьюдесятью другими! Даже снимки, на которых она была запечатлена не самым выгодным образом, привели ее в восторг. Все, что испанец в ней уловил, существовало, безобразное и прекрасное, хрупкое и основательное.
Мелен позвал ужинать. Дон Элемирио ждал ее перед пирамидой из лангустинов.
— Спасибо за фотографии, — сказала она.
— Это я должен вас благодарить. Я никогда не переживал ничего подобного. Какую вы предпочитаете?
— Никакую. Мне нравится видеть их все вместе.
Он откупорил бутылку «Круга Кло дю Мениль» 1843 года. Будучи человеком отменного вкуса, он не уточнил, что это самое дорогое шампанское в мире. Впрочем, он сам об этом забыл.
— Какую из фотографий мы с вами выберем для темной комнаты? — спросил он.
— А надо ли, в самом деле, помещать одну из фотографий в эту комнату? — отозвалась она, пригубив божественный нектар.
— Конечно. Иначе недостает одного цвета.
— Может быть, и нужно, чтобы его недоставало.
— Что за вздор? Это было бы эстетической ошибкой.
— Я в этом не уверена.
— Идемте, посмотрите.
Дон Элемирио подвел Сатурнину к черной двери. Не преминув убедиться, что он заблокировал криогенное устройство, она последовала за ним внутрь.
Войти в гробницу Тутанхамона ей было бы не так жутко. Одна лампочка освещала восемь портретов, развешанных на черных стенах. Свободное место было оставлено для девятого. От этой пустоты Сатурнину пробрала дрожь; она явственно ощутила все восемь агоний, имевших место в этой комнате, и глубоко вздохнула.
— Представьте меня, — хладнокровно проговорила она.
Очарованный этой просьбой, дон Элемирио склонился по очереди перед каждой фотографией.
— Эмелина, возлюбленная моя, вот Сатурнина, женщина, которую я люблю. Прозерпина, возлюбленная моя, вот Сатурнина, женщина, которую я люблю. Северина…
Та, что была жива, долго смотрела на портреты. Фотографии чересчур удались, и это значило, что здесь что-то не так. Маленькая деталька, которая звалась смертью. Прекрасные женские лица застыли, покрытые крепчайшим лаком, от которого так и веяло жутью.
Нельзя было не понять, что эти женщины мертвы, более того, не подлежало сомнению, что они были убиты.
— Вы слышите, что они говорят? — спросила Сатурнина. — Этот голос идет от всех восьми портретов, он повторяет одну и ту же фразу: «Любовь моя, как вы могли не прийти и не спасти меня?»
— Вы ничего не сказали о цветах. Вы не находите, что они необычайно насыщенны? Цвет — аристократическая частица каждой. А вот ваше место, — добавил он, указав на незанятый кусок стены.
— Живая среди фотографий умерших? И думать забудьте!
— Мне нужна моя желтая женщина! — взвился он. — Известно вам, как зовется цвет, чаще всего упоминающийся в Библии?
— Я не знаю.
— Это золото. Это вы, возлюбленная моя.
Сатурнина содрогнулась: он назвал ее так же, как умерших.
— Я не хочу, чтобы вы вешали мою фотографию здесь.
— Я обойдусь без вашего разрешения. Палитра должна быть полной.
— Вам случается считаться с желаниями других?
— Позволю себе вам напомнить, что каждая из этих женщин пошла наперекор моему желанию.
Он, казалось, растерялся.
— Я, — продолжала она, — с вашим желанием считалась. Я дождалась, пока вы сами пригласили меня в темную комнату. Разве я вела себя не идеально?
— На то вы и золото.
— Так разве мое желание не заслуживает того, чтобы вы к нему прислушались?
— Я не понимаю, — вздохнул он. — Вам нравятся ваши фотографии, которые я сделал?
— Слишком нравятся, чтобы выставлять их в этом жутком месте.
— Жуткое? Это святилище любви?
— Скорее холодильник мясника.
Он рассмеялся, и от молодой женщины не ускользнули снисходительные нотки в этом смехе. Она поняла: стоит ей отвернуться, как он повесит ее портрет на загодя подготовленное место.
Сатурнина не колебалась ни секунды: одним прыжком она выскочила из комнаты, включила криогенное устройство и захлопнула дверь. Прислонившись к ней спиной снаружи, она ждала.
— Сатурнина? — донеслось до нее наконец.
— Я здесь, — ответила она, подумав, что впервые он назвал ее по имени.
— Дверь нельзя открыть изнутри.
— Я так и думала. Иначе ваши восемь женщин были бы живы.
— Вы не могли бы выпустить меня? Пожалуйста!
— При одном условии: если вы поклянетесь оставить пустым место для желтого цвета.
— Лгать я не способен. Я не могу дать такую клятву.
— Значит, вы выбираете смерть.
— Это как если бы вы принудили Бога отказаться от желтого цвета при сотворении радуги.
— Тем хуже для вас. Вы узнаете, каково умереть от холода.
— Вы не могли бы побыть здесь, пока я не отойду? Составить мне компанию.
— Об этом не может быть и речи. «Круг Кло дю Мениль» выдохнется. Я с удовольствием допью его без вас.
— Сатурнина!
Она почувствовала, что он тоже прислонился спиной к двери. Только два сантиметра дерева разделяли их тела.
— Вы не можете себе представить, какое наслаждение я испытал за эти десять дней, созерцая ваши тростникового цвета глаза.
Она ничего не ответила. Уходя, коснулась губами черной двери там, где к ней прижимался затылок обреченного.
Вопреки собственным словам, она не стала допивать «Круг», так как терпеть не могла пить одна. Но она унесла бутылку с собой в рюкзачке, а два фужера из толедского хрусталя сунула в карманы пальто.
Очутившись на улице Тур-Мобур, она решила пройтись, чтобы успокоиться. «Придется гулять всю ночь, иначе я не удержусь и вернусь, чтобы выпустить испанца», — сказала она себе. Было холодно, однако все же не так, как в темной комнате в этот час. Из солидарности со своей жертвой она поежилась.
Клошару, спросившему, почему у нее такой грустный вид, она ответила:
— Это потому, что меня зовут Сатурниной.
И, будучи не из тех, кто поддается унынию, позвонила с сотового телефона Коринне:
— Ночь на улице в компании со мной и лучшее коллекционное шампанское — как тебе такое предложение?
— Уже еду.
У станции метро Сатурнина увидела скамейку и присела на нее, чтобы подождать подругу. Перед ней
