— Блаженство любви похоже на то, что испытывает каждый при виде своего любимого цвета. Если бы я лучше запомнила ваш рассказ об одежках, которые вы создавали для каждой из ваших женщин, то могла бы, как в игре Клуэдо,[14] присвоить цвет каждому имени. Припоминаю голубую накидку, белую блузку и пурпурные перчатки. Был еще, кажется, жакет цвета пламени, надо полагать, соответствующий оранжевому. Как бы то ни было, желтый — это я.
— Уточним, что эти девять оттенков весьма изощренны. Я выбирал для каждой самый пронзительный нюанс. Желтый может быть самым безобразным на свете тоном. Для вас я создал асимптотический желтый, в несказанном великолепии которого вы могли убедиться. Да, вы — желтый, и не случайно именно вы пришли под конец: это цвет метафизический по определению. Противопоставление черного и желтого — максимальный физиологический контраст для сетчатки человеческого глаза.
— Это еще и тот цвет спектра, что соответствует золоту.
— Алхимики это поняли.
— А также то, что содержит жизнь в яйце — одной из ваших фиксаций.
— Мне снилось яйцо с желтком из золота. Вообразите себе этот сон: варишь его всмятку и макаешь кусочек хлеба в расплавленное золото.
— Надо же, с каким экстазом вы об этом говорите! Мало людей так реагируют на цвета, как вы. Для вас любить девять женщин вполне логично. Это ваш путь к целостности. Если вы меня убьете и сфотографируете в юбке, которую мне подарили, ваша темная комната будет полной палитрой. Как коллекционер вы достигнете вершины.
— Я долго так думал. Но теперь уже не думаю. Пережив за эти восемнадцать лет череду идиллий и вдовств, я пришел к выводу, что вдовство стоит идиллии. Когда проходит первый приступ печали, сожительство с мертвой возлюбленной не лишено прелести.
— Что вы называете сожительством с мертвой? Трупы все еще здесь?
— Нет, успокойтесь. Все они похоронены рядом с моими родителями на Шароннском кладбище. Есть у этого кладбища тайна, никто за ним не наблюдает. Но, возвращаясь к нашему разговору, в вас я чувствую исключение: быть может, потому, что вы — желтый цвет, вы много потеряете, умерев. Да, надо признать, некоторые из моих супруг нравятся мне больше покойными. Это, вероятно, связано с вибрациями разных цветов. Желтому пристало жить.
— Это очень кстати.
— Я был прав, сохранив убийственное устройство в темной комнате, поскольку есть на свете женщина, уважающая чужие тайны.
— Прекрасно. Вы отыскали редкую жемчужину. Может быть, теперь можно его уничтожить, это устройство?
— Зачем?
— Простая предосторожность.
— Понимаю, куда вы клоните. Вы считаете меня безумцем, которого необходимо обезвредить.
— Думать так о человеке, убившем восемь женщин по хроматическим мотивам, было бы поспешным суждением.
— Я не безумец. Я человек, влюбленный в абсолют, девять раз столкнувшийся с ужаснейшим вопросом: где проходит граница между любимой и самим собой?
— Вопрос, на который вы дали восемь ответов, на мой вкус слишком безапелляционных.
— Но девятый ответ будет верным.
— Вы его знаете?
— Нет. Его мне дадите вы.
— Вы меня переоцениваете.
— Я просто даю вам случай блеснуть.
— Мой бокал пуст.
Он налил ей «Кристал-Рёдерера». Сатурнина полюбовалась золотом и выпила его.
— Шампанское помогает думать, — сказала она. — Прошлой ночью вы оставили меня наедине с загадкой. Первым делом я допила бутылку «Круга». Она дала мне хороший совет: в вашей библиотеке я взяла наугад книгу с полки и попала на Библию.
Я уронила ее на пол — она открылась на первых строках Песни песней.
— В самом деле?
— Эти несколько строф мне изрядно помогли. Это приглашение к празднику, к радости и веселью. Вот тогда-то я и спросила себя: а каков ваш праздник? Наконец-то верный вопрос.
— А приглашения к любви в этих строфах вы разве не заметили?
Сатурнина проигнорировала намек и продолжала:
— Что я поняла из этих строф — что любая система стремится к вершине удовольствия и выстраивается в соответствии с ним. Возможно, все варианты вселенной сходятся в точке единого наслаждения, силу которого мы даже не можем себе вообразить. Это верно также и на индивидуальном уровне. Все живое стремится к максимальному наслаждению.
— Каково же ваше?
— Простите, что я могла счесть вас убийцей ваших родителей. Я плохо вас знала: это не укладывалось в вашу хроматическую схему. Я просто еще не постигла ваш образ мысли и глупым образом споткнулась о неправдоподобные обстоятельства их кончины — лопнули! С тех пор я поняла, что неправдоподобие — спутник правды. Люди и лгут в первую очередь из-за этого. А вы-то как раз никогда не лжете. Вот почему три четверти того, что вы говорите, до такой степени не укладывается в голове.
— Почему вы уклоняетесь всякий раз, когда я говорю о вашей любви ко мне?
— А что, если вы впервые в жизни сфотографируете живую женщину?
Дон Элемирио побледнел, что утвердило Сатурнину в верности ее плана. Она не дала ему возразить:
— Пока вы сходите за вашим «хассельбладом», я побегу надену юбку.
Она кинулась в свою комнату. Подкладка юбки коснулась ее ног с упоительной нежностью. Когда она вышла к дону Элемирио, он показал ей «хассельблад».
— Мне страшно, боюсь, я не способен на это.
— Страх — неотъемлемая часть удовольствия.
Он привел ее в будуар, в колорите которого — цвет засахаренных каштанов — не тускнело сияние юбки. Она позировала, стоя на софе, чтобы золото ткани заполонило кадр.
Он лег на пол, сказал, что ее лицо как будто расцветает, вылупившись из юбки, и нажал на кнопку спуска.
Вспышку они едва заметили — так оба пылали от наслаждения.
— Вот, — промолвил он.
— Вы шутите! Не удовольствуемся же мы одной-единственной фотографией!
— Так я делаю всегда.
— С мертвыми женщинами. С живой нужно испробовать все позы.
— В таком случае не сходить ли мне за бутылкой «Кристал-Рёдерера»? Нам понадобится горючее.
Она согласилась. Шампанское для фотографии — что порох для войны.
Сатурнина выложилась до донышка. Не выпуская из рук бокала и не забывая регулярно его наполнять, она была горгоной, тамплиером конца века, марсианской пагодой, карфагенским идолом, суккубом, Парвати, Аматэрасу, Марией-Магдалиной, Лилит, Кровавой Графиней Елизаветой Батори, межгалактической пчеловодкой. Он же подбирал для каждого воплощения кадр, контрасты и свет.
Опыт ошеломил их. До сих пор Сатурнину фотографировали лишь за семейной воскресной трапезой, а дон Элемирио имел дело только с послушными покойницами. Новизна занятия возбудила их, точно девственников. Каждый подарил другому нечто неизведанное.
Чем больше он ее фотографировал, тем сильнее она ощущала, как приливает к самой поверхности кожи брызжущая залпами энергия. Он снимал на пленку, так что сеанс не был испорчен немедленным результатом: творчеству необходима тайна ожидания. Созидая, лучше не отвергать время.
Когда бутылка опустела, Сатурнина заявила, что идет спать. Она покинула его внезапно, но иначе не
