— Верно подмечено. До каких же пор я буду играть с вами в эту игру?
— Я не высовывал носа на улицу с девяносто первого года. С этого момента и считайте.
— В девяносто первом и даже раньше у многих были компьютеры.
— Гранды обходятся без них.
— Гранды — ладно. Но эти женщины, которые делили с вами жизнь последние двадцать лет, они пользовались современными технологиями?
— Я им этого не запрещал.
— Они не пытались приобщить вас?
— Возможно. Я как-то не замечал.
— А какой у вас фотоаппарат?
— «Хассельблад». У меня имеется изрядный запас пленки, больше, чем мне нужно.
— Время выдержки у этого аппарата, кажется, долгое, не так ли? Это нелегко для портретной съемки.
— В самом деле. Но за восемь сеансов я добился больших успехов.
Сатурнина поперхнулась, долго откашливалась и наконец икнула.
— Только восемь сеансов за всю вашу жизнь? То есть вы сделали всего восемь снимков?
— Я нажимал на спуск затвора только восемь раз.
— Я полный ноль в фотографии, но и то нажимала на спуск гораздо чаще.
— Может быть, потому вы и полный ноль в фотографии. Вы не осознавали всей значимости этого жеста. В любой дисциплине лучший двигатель — аскеза. Тому, кто хочет писать, дайте поменьше бумаги. Начинающему повару предложите три ингредиента. Сегодня дебютанты всех мастей располагают средствами в изобилии. Это им не на пользу.
— Восемь женщин — не так уж мало.
— Для любви или для фотографии?
— Какая из этих двух дисциплин для вас важнее?
— Я не провожу между ними грани. Цель любви, как представляется мне, — воплотиться в фотографию, единственную, абсолютную фотографию любимой женщины.
А цель фотографии — раскрыть всю любовь, которую испытываешь, в единственном изображении.
— Мне все больше и больше хочется их увидеть, эти восемь фотографий.
— Вы их не увидите.
— Вы любите меня. Вы меня сфотографируете. По крайней мере я узнаю, как вы это делаете.
Хозяин ответил на это уклончивой миной, однако Сатурнина продолжала:
— Когда я была маленькая, мне подарили «поляроид». Этим аппаратом я пользовалась больше всего. Какое удовольствие!
— Странно, что вы мне об этом рассказываете, — отозвался дон Элемирио, явно очень взволнованный. — Моя мать фотографировала меня «поляроидом». Она давала мне вынуть снимок, выползавший из аппарата, и мы вместе смотрели, как появляется изображение. Я не знаю ничего таинственнее этого перехода от небытия к образу. В ожидании я весь дрожал: на фотографии кто-то появлялся. Я наблюдал материализацию католического учения о лимбе. Детское лицо, обретавшее черты, — это я выходил из лимба.
— «Поляроид» на службе христианских догм — как это на вас похоже. А «хассельблад» — какую догму иллюстрирует он?
— Бессмертие души, — ответил дон Элемирио как нечто само собой разумеющееся. — И воскресение тел.
Сатурнина проснулась среди ночи. Как она могла выслушать такие слова и не отреагировать? Теперь ее разум закипел. Она была не в силах ждать часа ужина, чтобы задать вопрос дону Элемирио.
«В конце концов, я знаю, где его комната, — подумала она. — Что мне мешает туда пойти? Будь это другой человек, я бы испугалась, что он воспользуется ситуацией. Но на него это как будто непохоже».
План представлялся небезопасным, но она была уверена, что до утра сойдет с ума, если не попытает счастья. Игра стоила свеч. Сатурнина набросила кимоно поверх ночной рубашки и пошла по темным коридорам. Ее сердце отчаянно колотилось, когда она вступила в апартаменты испанца.
Он спал на спине, сложив на груди руки. В этой позе усопшего лицо выглядело особенно безмятежным. Рот не был открыт, и поэтому сон не придавал ему глупого выражения, свойственного спящим. Впервые Сатурнина подумала, что он красив. Но она пришла сюда не для того, чтобы умиляться, и без церемоний разбудила его.
Он зажег свет и сел в постели. Она увидела, что на нем белая ночная сорочка, в каких спали мужчины былых времен.
Ошарашенно моргая, он посмотрел на стенные часы.
— Что вы делаете в моей комнате в два часа ночи? Вы знаете, что, будь на моем месте любой другой мужчина, вы подвергли бы себя серьезной опасности?
— С вами, думается мне, я подвергаю себя иной опасности. Вчера за столом вы говорили о воскресении тел. Значит ли это, что в раю человек воскресает в теле своей юности?
— Вы будите меня среди ночи, чтобы поговорить о христианских догмах?
— Ответьте.
— Да, можно и так сказать.
— Однако, чтобы воскреснуть, надо умереть?
— Конечно.
Сатурнина опустилась в кресло и вздохнула:
— Так вы признаете, что эти восемь женщин мертвы?
— Разве я это скрывал?
— Это не было сказано напрямую. Мы ведь говорили об исчезновениях.
— Если бы вы задали мне вопрос, я бы вам ответил.
Сатурнина подняла большой нож для мяса, который предусмотрительно захватила из кухни.
— Не выкладывайте всю правду, иначе я без колебаний пущу его в ход.
— Надо же, какая оригиналка! Обычно людям угрожают оружием, чтобы заставить их говорить. Вы же — наоборот. Но если вы ничего не хотели знать, то зачем разбудили меня в два часа ночи?
— Я хотела знать, мертвы ли эти женщины.
— Вы, кажется, очень опечалены. На что вы надеялись?
— Я надеялась, что они увидели в запретной комнате нечто такое, чего не смогли вынести. Я надеялась, что по этой причине они предпочли исчезнуть.
— В том, что вы говорите, есть доля правды.
— Но не вся правда, не так ли?
— В самом деле.
Сатурнина прижала руки к лицу. Прикосновение лезвия к щеке вернуло ее к мрачной действительности.
— Значит, вы не невиновны.
— Вам бы хотелось, чтобы я был невиновен? Благодарю вас.
Он обворожительно улыбнулся. Сатурнина возненавидела его за это.
— Вы еще можете быть невиновны при одном условии — если эти женщины покончили жизнь самоубийством.
— Самоубийство — преступление! — возмутился дон Элемирио.
— Возможно. Но не ваше.
— Я не позволю вам обвинять в преступлении этих женщин, которых я любил и продолжаю любить.
— Как вы их защищаете! Это вам очень идет, — поморщилась Сатурнина.
— Спасти репутацию женщин, которых убил, — это вопрос принципа. Ведь это из-за меня они не могут оправдаться сами.
