ни о чем другом думать не могла. «Сколько утонченности, внимания, чувства!» — умилялась она. А в следующую секунду одергивала себя: «Никогда еще я не презирала его так, как сегодня вечером! Я хорошо его уела, рассказав историю про кукурузное поле! Тоже мне аристократизм — укокошить несчастных женщин, чьим единственным преступлением было любопытство к человеку, в которого они имели глупость влюбиться!»
Всю ночь Сатурнина вела этот мысленный диалог, взвешивала все за и против, теша себя иллюзией, будто владеет ситуацией. Влюбившись, всегда споришь с собой задним числом, как будто еще можешь не позволить себе эту нелепицу. Молодой женщине не повезло: она влюбилась в человека весьма подозрительного, так что спор был бурным — и бесполезным.
Непоправимое уже случилось.
На следующее утро Сатурнина сознавала всю тяжесть своего недуга. Она переоценила себя, когда думала, будто ничем не рискует, проживая с этим человеком под одной крышей. «Я такая же дура, как все остальные!» — негодовала она.
Мысли ее непрестанно крутились вокруг случившегося. «Никогда больше не надену эту юбку», — клялась она себе в метро. В Школе Лувра она отчитала попавшегося под горячую руку студента, который курил.
— Что на вас нашло? — удивился парень.
— Это запрещено.
— Ну и что? Вы сто раз видели меня с сигаретой.
— А в сто первый видеть не желаю, — отрезала она.
Сатурнина сама себя ненавидела за раздражительность. Вернувшись в свою комнату, она бросилась на кровать и попыталась собраться с мыслями. Но думать больше не хотелось: она посвятила этому занятию много часов, так ни до чего и не додумавшись. После бессонной ночи глаза ее закрылись сами собой, и молодая женщина провалилась в забытье, из глубины которого до нее доносились слова: «Смерть — не исчезновение», «С чего вы взяли, что я их наказываю?», «Я кроток как агнец», «Я безобиден».
Сатурнина приоткрыла глаза и заговорила сама с собой: «В самом деле, я его не боюсь. А что, если я права?»
И вдруг она села на кровати, вытаращив глаза: «Он их не убивал! Квартиросъемщицы исчезли, это их дело, он, наверно, и не знает, где они! Они вошли в темную комнату, разочаровали его, но он их не наказывал. Они просто ушли, не выдержав его презрения».
Она мысленно перебрала все их беседы. Даже зловещее: «Если вы войдете в эту комнату, я об этом узнаю и вам не поздоровится» — прозвучало не угрозой, а предупреждением. Если нарушение запрета принесло им несчастье, дон Элемирио был тут ни при чем. Что же в ней такое могло быть, в этой окаянной темной комнате? Во всяком случае не восемь трупов, вопреки тому, о чем она постоянно думала. Наверно, какая-то страшная тайна. Разве испанец не имеет права на страшную тайну?
А можно ли, задумалась Сатурнина, скрывать страшную тайну, не будучи ни в чем виноватым? Ей показалось, что можно. Например, он мог хранить в этой комнате доказательства жестокого нападения, которому подвергся сам. Или, скажем, создал произведение искусства дурного вкуса, но необходимое для его душевного равновесия. Ее воображения не хватило, чтобы перечислить все гипотезы.
Сколько раз дон Элемирио пытался убедить ее в своей невиновности? Ни разу она не пожелала его выслушать. Она принудила его к молчанию, поносила, хаяла без малейших на то доказательств, а он, оклеветанный, даже не возмутился.
Перебрав все это в уме, Сатурнина пришла к выводу, что влюбилась в душевнобольного, в самодовольного типа, в человека в высшей степени несуразного — но не в убийцу. И, решив так, испытала, помимо облегчения, незнакомую прежде радость.
«Сохраняй трезвую голову, — увещевала она себя. — Тебя бросает из крайности в крайность. Презумпция невиновности — вещь хорошая, но никакой уверенности у тебя нет. Единственно достоверно то, что ты не знаешь, с кем имеешь дело, и надо держать ухо востро».
Из этого следует, что дон Элемирио был прав по крайней мере в одном: Сатурнине действительно покровительствовала Афина.
Когда ее позвали к ужину, молодая женщина постаралась войти в кухню как можно спокойнее и выглядеть как можно естественнее. Дон Элемирио встретил ее взглядом, который впервые не показался ей странным.
— Вы не надели сегодня юбку?
— Не каждый же вечер, — сухо ответила Сатурнина.
«Ты не обязана быть до такой степени нелюбезной», — мысленно одернула она себя.
— Выберите шампанское. Вы у себя дома.
Сатурнина открыла холодильник и принялась с интересом читать этикетки.
— «Тэтенже Конт де Шампань», — объявила она. — Открываю?
— Прошу вас.
Она наполнила все те же фужеры и увидела, как заиграл золотом хрусталь. Они произнесли привычный тост и выпили.
— Это мое любимое! — воскликнул он.
Ей шампанское показалось изумительным, но чуточку резковатым. Она оставила это мнение при себе, чтобы не задеть лишний раз восторженного испанца.
— Я приготовил сарсуэлу, — объявил он.
— Что это такое?
— Попросту говоря, это паэлья без риса. Обычно туда кладут много омара, но, поскольку мы только что ели его дважды подряд, я заменил этот ингредиент спаржей.
— Не вижу связи.
— Ее и нет. Это чтобы подчеркнуть абсурдность глагола «заменить». Понятие замены лежит в основе краха человечества. Возьмите Иова…
— Опять не вижу связи.
— Я положу вам побольше, потому что уже заметил, что вы, не в пример большинству женщин, не притворяетесь, будто едите как птичка.
У Сатурнины, не далее как вчера влюбившейся, совсем не было аппетита, но она решила скрыть этот симптом.
— Так вы говорили об Иове.
— Да. Бог отнял у него жену и детей. Иов возроптал, но потом понял, что никто ему не обязан, и сказал: «Хвала Господу». Когда Бог решил, что Иов достаточно помучился, он вернул ему не его жену и его детей, но просто жену и детей. Но и тут Иов не жаловался: он принял замену. Из чего следует, что человечество уже тогда оставляло желать лучшего.
— Вы, католик до мозга костей, как вы терпите такие ужасы в Библии?
— Это реализм. Мне нравится, что наша Священная книга не дает нам ни малейшего повода для иллюзий относительно человеческой натуры.
— А что она показывает вам Бога мерзавцем — это вас не смущает?
— Я вижу это иначе. По мне, так Бог испытывал Иова. Иов сам дурак, что согласился на замену.
— Нет. Иов боялся, он знал, как глубоко порочен Бог, и не смел роптать. Он думал, что, если станет жаловаться, Бог ему еще и не такое устроит. К тому же мне кажется возмутительным, что Бог испытывает свое создание.
— Испытывают всегда тех, кого любят.
— Нет. Кого любят — оберегают.
— Это материнская любовь. Она хороша для детей. А Бог обращается к взрослому человечеству.
— Вот как? Почему же тогда Бог сам ведет себя так по-детски? Он обидчив, капризен и мстителен.
— В Ветхом Завете. В Новом он идеален.
— Идеален Иисус. А Бог его распял.
