— Полгода тоже. Когда переживаешь безумную любовь, срок всегда слишком краток. Я мог бы во всех подробностях рассказать о восьми неделях с Прозерпиной, но боюсь вам наскучить. Любовь интересна лишь тем, кто ее испытывает; для других же — какое занудство!
— За восемнадцать лет — восемь женщин.
— Девять: есть еще вы. Пока живая.
— С вашего разрешения, обо мне мы поговорим позже. Итак, женщин было восемь. Много лет, и много женщин, и много смертей. Вы ни разу не усомнились в обоснованности вашей системы?
— Нет.
— Это выше моего понимания. Когда факты опровергают теорию, ее ставят под сомнение.
— Факты не опровергли мою теорию. Оттого, что все совершают одну ошибку, эта ошибка не становится менее тяжкой.
— Но это не значит, что тех, кто ее совершает, надо ликвидировать. Странный вы католик.
— В глазах Церкви мое поведение не подлежит защите.
— Да? И вы его не меняете?
— Я в тупике.
— Что вам мешает отключить убийственное устройство?
— Недостаток убежденности.
— И сколько женщин вам надо истребить, чтобы достичь этой убежденности?
Дон Элемирио расхохотался и ответил:
— Вы сами должны бы это знать.
— Ваши загадки меня бесят.
— У вас очень скверный характер, как у всех, кто боится.
— Ответьте на мой вопрос.
— Не больше девяти.
— Я вам не верю. Ручаюсь, каждый раз вы думали, что это — последний.
— Нет. У меня никогда не было такой уверенности. А вот с вами — есть.
— Вы правда думаете, что никого больше не полюбите после меня?
— Я не думаю. Я знаю.
— Почему?
— Ответив, я нанес бы оскорбление вашему уму. У вас в руках все элементы, чтобы доказать эту теорему. На сей раз я удалюсь в свои апартаменты первым. Чтобы дать вам подумать.
Допив в одиночестве бутылку шампанского и попытавшись привести в порядок мысли, Сатурнина с печальным вздохом направилась в библиотеку. «У меня есть загадка, есть, по словам убийцы, все, чтобы ее разгадать, мне не хватает метода. Не будем уподобляться Эдипу, предоставим дело случаю». Не думая больше ни о чем, она зажмурилась и наугад выбрала книгу.
Открыла глаза и увидела: «Библия. Конечно же. Но как выбрать нужный пассаж между Книгой Бытия и Апокалипсисом?»
Она уронила книгу и, сев на пол, прочла открывшуюся страницу. Это оказалось начало Песни песней:
Да лобзает он меня лобзанием уст своих! Ибо ласки твои лучше вина.
От благовония мастей твоих имя твое, как разлитое миро; поэтому девицы любят тебя.
Влеки меня, мы побежим за тобою; — царь ввел меня в чертоги свои… [12]
Это было прекрасно. Дрожь пробежала по телу Сатурнины. «Прекрасно, да, но ничем мне не поможет». Эта мысль возмутила ее. «Если прекрасно, то поможет! О чем говорит этот текст яснее ясного? Что надо радоваться, праздновать, предаваться любви, пить вино. Ну же! Надо подумать головой испанца. Что он празднует? Чему радуется? Каково его благоухание? Его упоение?»
Ответа она так и не нашла. «Это потому, что я ищу. Когда ищешь, ничего не найдешь. Но я хотя бы смогла сформулировать вопрос».
Сатурнина поднялась к себе, легла и тотчас уснула.
На следующий день она решила сосредоточиться на каждом из своих дел. Зубы чистила добросовестно. Лекции читала вдохновенно. Села в парижское метро на линии 8 и вышла на станции «Тур-Мобур», которая тоже удостоилась ее внимания.
Она шла по тротуару и, обогнув мусорный бак, заставила себя вдохнуть все его многообразные запахи. Проходя мимо скамейки в сквере, самым беспристрастным образом подумала: «Что мне мешает сесть на эту скамейку и ждать смерти?» Потом заключила, что и вправду умрет, так и не найдя ответа на этот основополагающий вопрос.
В ту минуту, когда она входила во двор особняка Нибаль-и-Милькаров, разгадка вдруг осенила ее. Сатурнина застыла на месте и произнесла вслух с широкой улыбкой: «Ну конечно. Это же проще простого».
— Я надеялся увидеть вас сегодня ночью. Но вы не пришли.
— Надо уметь обновляться.
— Вот почему я выбрал «Кристал-Рёдерер». Сатурнина подняла глаза и посмотрела на бутылку.
— Это прекраснейшая из бутылок шампанского. Невероятно удачный осмос хрусталя и золота.
— Как я прав, что люблю вас!
— Каждый раз, проходя мимо скамейки в сквере, я спрашиваю себя, что мне мешает сесть на нее и ждать смерти.
— Чудный вопрос. Каков же ответ?
— Еще не знаю. Нельзя найти ответы на все вопросы.
Она улыбнулась. Он вытаращил глаза.
— Откупорите вы ее наконец, эту бутылку?
— Простите.
Раздался прекраснейший в мире звук: бутылка «Кристал-Рёдерера» лишилась пробки. Дон Элемирио наполнил фужеры, и они выпили за золото.
— Как я узнаю, что вы в самом деле разгадали загадку? — спросил он.
— Если я вам скажу: семь плюс два равняется девяти, вас это убедит?
Он улыбнулся:
— Да.
— Цифры сначала заслонили от меня истину. Располагай я в условии цифрой семь, сообразила бы гораздо быстрее. Семь плюс два — это было не так легко.
— Я слушаю вас, — сказал дон Элемирио.
— Семь — это спектр. Да, но вы убили восемь женщин, и может быть, скоро будет девять, если включить в их число меня. Я забыла, что в нашей действительности на двух концах спектра есть черный и белый: абсолютное отсутствие или присутствие того, что составляет наивысшее удовольствие для вас, — красок.
— De gustibus et coloribus non disputandum.[13]
— Нет, давайте как раз о них и поговорим. Цвет — что это такое? Ощущение, порожденное излучениями света. Можно жить и без цветов: некоторые дальтоники различают только черный и белый, но при этом информированы об окружающем мире не хуже других. Однако они лишены главнейшей радости. Цвет — не символ удовольствия, он и есть высшее удовольствие. Это настолько верно, что по-японски «цвет» может быть синонимом «любви».
— Я этого не знал. Красиво.
