семейную классику.
— В Бельгии этого не едят?
— Я ела только один раз, у старой тетушки в Турнэ. Она называла их «безголовыми птицами», из-за этого я отказалась к ним притронуться. Мне было десять лет, и меня заставили. Пришлось признать, что это вполне съедобно.
— «Безголовые птицы». Это бельгийское название?
— Полагаю.
— Что за варварская у вас страна!
— Не всем же принадлежать к народу суда святой инквизиции!
— Это верно, — кивнул он, не уловив иронии. — Надеюсь, что мои рулеты покажутся вам более чем съедобными.
Он разложил еду по тарелкам, снял передник и сел вместе с ней за стол.
— Очень вкусно, — сказала она.
— Я вас люблю.
— Дайте мне спокойно поужинать, пожалуйста.
— Я весь день ждал встречи с вами.
— И скрашивали одиночество, читая приговоры ведьмам.
— Нет. Поскольку я влюблен, я почувствовал себя в высшей степени самим собой и перечитал часть интимного дневника, который писал ребенком.
Он умолк в надежде, что она станет его расспрашивать, но, так и не дождавшись, продолжал:
— Я знал, что мне нельзя исповедаться до восьми лет. Боясь позабыть какие-то грехи, я с четырех лет завел привычку записывать мои дела, поступки и мысли. Исходя из принципа, что не могу отличить хорошее от дурного, я записывал все. В восемь лет, когда мне было позволено наконец войти в исповедальню, я показал священнику мои многочисленные тетради. К моему великому огорчению, он отказался их читать. «А если я забуду сказать вам про какой-нибудь прошлый грех, то попаду в ад?» — спросил я его. Он заверил меня, что нет. «До восьми лет нет смертных грехов» — так он сказал. Что вы об этом думаете?
— Я не верю в ад.
— Какое легкомыслие с вашей стороны! Но мой вопрос не об этом. Вы думаете, до восьми лет не совершают смертных грехов? В моем интимном дневнике их полно с пятилетнего возраста, когда я открыл для себя онанизм.
— Вы, пожалуй, не обязаны поверять мне свои тайны. Я не ваш духовник.
— Еще я воровал. Я любил одного маленького шалопая из моей школы и заметил, что он выказывает мне симпатию, когда я дарю ему ценные вещи. И вот я таскал из дома столовое серебро и на перемене отдавал ему. Однажды я пришел к нему поиграть, и его родители пригласили меня остаться на ужин. Приборы на столе были из нержавейки. Я спросил его, что он сделал с моими подарками. Он ответил, что продал их. Для меня это было несказанным горем. Больше я никогда не воровал и не любил того мальчишку.
— Этот эпизод вы перечитывали сегодня?
— Нет. Я читал о том, как открыл для себя золото. В часовне дарохранительница и монстранция были из чистого золота — они и по сей день золотые. В семь лет однажды зимним днем я зашел помолиться. Лучи заходящего солнца упали прямо на эти предметы поклонения, и они ослепительно вспыхнули. В один миг я понял, что это сияние свидетельствовало о присутствии Бога. Мною овладел транс, который прошел, лишь когда сумерки поглотили золотой ореол. Моя вера, и прежде истовая, достигла вселенских масштабов.
— Вы не едите.
— Ем, ем. Так вот, вчера, когда вы восхитились красотой яичного желтка в золотой чашке, я испытал транс, сравнимый с тем, что овладел мною в семь лет, — и понял, что люблю вас.
— Прекрасно. Остальное вы расскажете мне, когда доедите все, что у вас в тарелке.
— Вы разговариваете со мной как с малым дитятей! — воскликнул он.
— Терпеть не могу, когда вкусные вещи остывают из-за того, что люди любят поболтать.
— Говорите тогда вы, вы ведь уже закончили.
— Простите, но из меня плохая собеседница.
— Вы скрытная натура?
— Я стараюсь держаться подальше от тех, кто называют себя скрытными. Они только так говорят, а сами через пять минут посвящают вас в малейшие подробности своей личной жизни.
— Можно много говорить о себе, оставаясь при этом скрытным.
— А можно и не говорить.
— Вы надеетесь остаться для меня чужой?
— Я останусь для вас чужой.
— Тем лучше. Тогда я сам придумаю вас.
— Я так и знала.
— Вас зовут Сатурнина Пюиссан, вам двадцать пять лет, и вы бельгийка. Вы родились в Икселе 1 января 1987 года.
— Вы читали контракт. С вашего позволения я не стану изумляться.
— Вы учитесь в Школе Лувра.
— Нет. Я преподаю в Школе Лувра.
— Что бельгийка вашего возраста может преподавать в Школе Лувра?
— Придумывайте же меня.
— Вы специалистка по Кнопфу.[4] Вы читаете французам лекции об искусстве Кнопфа.
— Мысль неплоха. Я люблю этого художника.
— Вам не кажется, что он писал ваше лицо?
— Вы преувеличиваете.
— Нет. Вы красивы, как женщина с картин Кнопфа. Я так и представляю вас с телом гепарда. И очень бы хотел, чтобы вы меня растерзали.
— Я не ем что попало.
— Хотите выйти за меня замуж?
— Я думала, вы не из тех, кто женится.
— Для вас я сделаю исключение. Я люблю вас, как никогда никого не любил.
— Вы, должно быть, говорили это всем моим предшественницам.
— Я говорил это всякий раз, когда это было правдой. Но вы первая, кому я сделал предложение.
— Вы знали, что я откажу. Риск был невелик.
— Вы отказываетесь из-за моей репутации?
— Вы об исчезнувших женщинах? Нет, я отказываюсь, потому что не хочу выходить замуж. А что с ними случилось, с этими женщинами?
— Это долгая история, — тихо проговорил дон Элемирио с таинственным видом.
— Молчите. Я не должна была задавать вам этот вопрос. Мне все равно, что с ними произошло.
— Почему вы так говорите?
— Я видела, как вас обрадовала мысль рассказать мне о ваших похождениях. Мне этого достаточно.
— Я все-таки скажу вам…
— Нет. Я ничего не хочу знать. Если скажете хоть слово, я уйду в свою комнату.
— Что на вас нашло?
— Вы неудачно выбрали квартиросъемщицу. Кандидатки, ждавшие в очереди вместе со мной, пришли исключительно из любопытства — им хотелось знать, что сталось с этими женщинами. А я… я просто искала жилье.
— Значит, я правильно выбрал вас.
— В какую порочную игру вы играете? Селите у себя малообеспеченных женщин, обольщаете их,
