Потом меня отвели к судье — сказали: на следствие. У него был приятный голос, спокойное лицо, и вначале он задал мне почти те же вопросы, что и комиссар. Как, почему, откуда я приехал? Но очень скоро ему захотелось узнать больше. Как другу. Это слово он не уставал повторять каждый раз, расставляя мне очередную ловушку, задавая новый вопрос. «Ну, друг мой, будьте же серьезны». Спустя некоторое время мы все же нашли общий язык.
Поначалу меня поразило, что он одет как все. Я-то думал, что судья будет в черной мантии, как в фильмах, что он будет обращаться ко мне издалека, с возвышения. А этот сидел в обыкновенном костюме за столом, обложенный бумагами. В углу какой-то человек записывал мои ответы. Неслышно. Время от времени судья делал ему знак, чтобы удостовериться, все ли он отметил, все ли понял.
Сначала он спросил, есть ли у меня семья. Я ответил, что жена и сын. Какого возраста? Семи лет. Я сказал также, что скоро у сына день рождения. Через две недели. Потом он поинтересовался, точно родственник, часто ли пишет мне сын. Я ответил, что да, каждый месяц. «Он, мосье, — сказал я, — ходит в школу. Умеет читать, писать». «А вы?» Я ответил, что читать немного умею. Научился по букварю малыша, по надписям под картинками в газете. Но недостаточно, чтобы самому найти дорогу в первый день, когда я приехал и вышел из вокзала.
— Вы имеете в виду Лионский вокзал?
Я опять ответил, что да, Лионский, где большие часы. Тогда он заглянул в свои бумаги и сказал мне, как долго я уже нахожусь в Париже. Ровно год и семь месяцев. Потом ему понадобилось узнать, что я делал раньше. Я рассказал, что жил в деревне, на ферме. В горах, с женой и сыном. Сколько себя помню. Это он понял сразу.
— Почему вы расстались с ними?
Я ответил не сразу. Причин было несколько. Старых и новых. Но он настаивал. В конце концов я сказал ему, что так хотела жена. «Ваша жена?» Да, мосье, моя жена. Насмотревшись на все эти поезда и машины, мчавшиеся внизу, мы тоже почувствовали желанье сдвинуться с места, уехать. Нам тоже захотелось иметь машину. И я ему рассказал, как по воскресеньям, окончив работу, мы усаживались все трое на обочине и глядели, как они проносятся мимо на большой скорости. Красные, синие, белые. «У нас, господин судья, была только лошадь».
Тут он впервые посмотрел на меня с каким-то удивлением, даже с любопытством, точно пытался понять. «Вам, значит, хотелось переменить жизнь?» Я ответил, что да, именно так — нам хотелось жить по-другому, как все. И вот однажды я бросил дом, уехал, один. Жена и сын должны были приехать позже, когда я найду жилье. Я забыл ему только сказать, что в Париже я с помощью товарища нашел койку, на одного. Он прислал мне в письме также бумагу для устройства на работу.
— Для человека, который подобно вам никогда не покидал дома, эта поездка должна была быть целым путешествием, большим путешествием?
В тот раз больше ни о чем разговору не было. Меня обвели обратно в камеру, и в долгие послеполуденные часы, растянувшись на койке, я все вспоминал и вспоминал день, когда приехал. В какое-то мгновение мне даже почудилось, несмотря на стены, что я все еще в вагоне, — стучат колеса, мелькают за мокрыми стеклами деревни, недвижные трактора, города, через которые мы проносимся на бешеной скорости, какие-то пейзажи, сверху вниз: большой мост, сельские домики, трава, широкие реки, лес. Отделенный от них стеклом, я спрашивал себя, водятся ли и здесь кабаны, козы или хотя бы лошади. За все мое путешествие, господин судья, я видел всего одну. Единственную. Одну-единственную, которая стояла за изгородью, какая-то понурая, позабытая, а вокруг повсюду были трактора, по дорогам спешили грузовики, машины всех цветов, обгонявшие нас. Время от времени они исчезали в лощине, на повороте, за лесом. И тогда каждый мог считать, что взял верх, но мы, мосье, всегда ее нагоняли. Всегда. И всякий раз я за своим стеклом радовался. Да, радовался, сам не знаю чему.
— Почему вы, друг мой, отказались отвечать комиссару, чем было вызвано ваше упорное молчание?
Иной раз, мосье, она шла так близко, что легко было различить за ветровым стеклом мужчину, который закуривал, пиджак его висел на крючке около дверцы, женщина оглядывалась на ребенка, сидевшего сзади на специально приспособленном сиденье, — и так на протяжении километра, двух, точно мы, не двигаясь, мчались вместе вперед на ковре-самолете. Когда поезд углублялся в траншею, в лес, она на мгновение исчезала из поля зрения, ты забывал о ней, но потом вновь находил ее — на другой дороге, среди других деревьев, вдалеке, совсем крошечную. Точно детская игрушка.
— Когда вас схватили, вы пытались убежать, не так ли?
Нет, мосье, нет, я пытался понять город, машины — я искал объяснения. Искал номер той машины, которая ее раздавила. В городе все происходит так стремительно, что тут же теряется, не остается и следа. А я хотел удержать в памяти Элиану, которой не стало. Только и всего.
— Пойдем дальше.
К вечеру поезд замедлил ход, делая широкую петлю, и машины на всех дорогах прижались друг к другу, точно их затягивало в воронку. Люди в вагоне зашевелились, убрали книги, газеты, стали надевать пальто. Я, у своего окна, видел подступившие вплотную к поезду строения — не то город, не то деревню: кучки домов, окраины, время от времени площадь, окруженную деревьями, кафе с сигаретами в витрине, гараж, сотни домиков за решетчатыми оградами. Дома проходили так близко, что были видны, точно при замедленной съемке, садик, водопроводная колонка, четыре или пять ступеней лесенки, дверь со стеклянной ракушкой-навесом над ней, а рядом — завод, где я, возможно, буду работать, старая кирпичная труба, застекленная крыша, красно-бурые стены или вдруг громадное здание, совершенно новое, белое, с одинаковыми кабинетами один над другим, с одинаковыми стульями, одинаковыми шкафами; все здесь настолько перемешалось, мосье, что я в своем вагоне не мог понять, для чего это предназначено — для работы или для отдыха, для садов или для машин.
И тут, мосье, вагон нырнул в глубокую траншею, в ров между двумя высокими стенами, и я почувствовал, что счастлив. Да, счастлив. Впервые я пустился в путь. И мне казалось, сам не знаю почему, что здесь все люди, поскольку они едят досыта, будут доброжелательны. А я, наконец, прибыл туда, куда хотел.
— Но в таком случае почему же вы заявили, что город напомнил вам паука?
III
— Странная мысль, вы не находите?
Когда я вышел из вокзала, все оказалось по-иному. Я стоял на тротуаре с чемоданом, передо мной были машины, автобусы, широкая лестница. Немного дальше, за перекрестком, тянулась длинная улица, деревья, огни. Я и сам почувствовал себя каким-то другим, новым — из-за запаха, бензинового перегара, серого неба, шума. Здесь, среди всех этих моторов не слышно было детей, никто не плакал, не резвился, не смеялся.
— Вас кто-нибудь ждал на вокзале?
В ту минуту, когда я поставил чемодан, вокруг меня, сразу на всех улицах, зажгли свет. Сразу, одним поворотом выключателя. Как когда входишь в дом. И мне показалось из-за этого света, наверно, что все побежало еще быстрее — машины, люди, платья, проходившие с другой стороны, по другому тротуару. Мне даже почудилось, мосье, что люди здесь не идут никуда. Ни мужчины, ни женщины. Что они снуют в разных направлениях, не замечая друг друга. Как встречные поезда.
— Я задал вам вопрос.
Потом, словно фейерверк, вспыхнули повсюду разноцветные огни. Над домами, на балконах. Эти огни дрожали, складывались в гигантские слова, в гигантские картины. Над самым высоким домом вдруг встала во мраке красно-синяя женщина, прямая, как стрела, и там, наверху, принялась быстро шагать на месте, словно пыталась настичь мужчину с бутылкой, который точно так же шагал с другой стороны улицы, над другим домом.
Она то вспыхивала, то гасла, много раз. Будто звала меня. Я хотел перейти улицу. Тут без всякого
