этот день и в последующие, была работа, машины, шум, распоряжения, столовка. Сирена в начале и в конце. Я был все время доволен. Вокруг меня под электрическими лампами работали, как я, сотни людей, мои товарищи. Время от времени мы перекидывались несколькими словами — о футболе, о бегах, о работе: «Дай-ка мне ключ, дай-ка мне шпонку» — и я, мосье, передавал им это, как передают хлеб или лепешку, я учился. Они возвращали мне ключ или отвертку, я клал ее в ящик, а в голове у меня сквозь шум стучало: скоро получка, кончаются две недели. Я подсчитывал, сколько получу за месяц, за два. Столько-то оставлю себе, столько-то — жене, туда. Столько-то сыну — на школу, на тетради. И порой, мосье, подходя к ящику с инструментом, я думал, что, возможно, настанет день, когда я сам возьму ключ, отвертку, займусь болтами, как мой товарищ, и буду отдавать распоряжения другому, подсобному рабочему.
— Вы, следовательно, были довольны этим первым местом?
Первые дни промелькнули так быстро, что я и сосчитать их не успел. Работа, метро, общежитие — у меня не было даже времени подумать. Я выходил, возвращался, ждал своей очереди на койку, восемь часов спал, потом начинал все сначала. Мне было хорошо. Я все чаще разговаривал то с одним, то с другим, с товарищами по цеху, по общежитию. Но вдруг меня, неизвестно почему, сняли с конвейера. Без всяких объяснений. Утром я пришел, и мне сказали, что теперь у меня будет другая работа, не в цеху. На складе. На складе рядом с автострадой.
— Ну и что из этого, друг мой, что тут особенного, я вас не понимаю?
Сначала я был доволен. Работа оказалась спокойная. Но я сразу понял, что здесь, в огромном ангаре, заполненном ящиками, ничему, ровным счетом ничему не научишься. В углу, за столом у телефона, сидел человек. Альбер. Вся его работа состояла в том, что время от времени он давал мне отнести тот или иной ящик в какой-нибудь цех. Я брал ящик, относил, возвращался. И так с утра до вечера. Я сидел на стуле и ждал звонка, представляя себе других. Тех, кто орудовал там, в цеху, ключами, заклепками, кто работал на фрезерных станках.
— Вы только что упомянули автостраду.
Ждать мне приходилось так подолгу, что я невольно стал думать о доме, о жене, о сыне. У них на глазах я управлялся с вилами, с плугом, с лошадью, и вот я представлял себе, что они здесь, глядят на меня, смотрят на меня и на мой стул. И тогда, чтобы больше о них не думать, я шел побродить по коридорчику в глубине склада. Там с одной стороны было застекленное окно, а за ним, прямо под заводской стеной проходила по большому мосту широченная дорога. Автострада, мосье.
— Ну и что из того?
Я приносил туда стул и все время, пока молчал телефон, не отрывался от окна, наблюдал. С утра до вечера. С утра до вечера я точно из-за кустов подглядывал за дорогой. Иногда часами. Каждый день, мосье, эта дорога стремительно заползала в город, в улицы. Каждый день, словно змея, проникала все глубже, все быстрее — а меня, здесь, наверху, охватывал страх, я уже тогда боялся ее, точно знал заранее, что настанет день, когда она убьет меня.
— Вы намекаете, если я вас правильно понял, на несчастный случай, который произошел позднее с вашей подругой?
И вот вскоре я взял себе привычку каждый вечер после работы глядеть на нее с большого моста. Она бежала внизу, во рву, грохоча, точно стадо, точно река, которая уносит бревна, стволы деревьев. Немного поодаль, за спуском, она пряталась в тоннель другого моста. Исчезала.
— Скажите, вступили ли вы за это время в профсоюз, за то время, что жили в Париже?
Каждый вечер я облокачивался на бетонную балюстраду и глядел вниз. Как с балкона. Глядел на все эти машины, которые проносились подо мной в обе стороны на бешеной скорости, на те, что появлялись откуда-то издалека, быстро ко мне приближаясь, и на те, что, тяжело дыша, словно вырывались внезапно у меня из-под ног, и каждая стремилась обогнать шедшую впереди. Это похоже, думал я, на яму, куда бросают крыс и змей, чтобы они там перекусали друг дружку, — а я смотрел сверху и не мог оторваться, потому что мне было страшно. Так страшно, мосье, что порой мною овладевало желание спрыгнуть туда, в гущу машин, чтобы больше ничего не видеть, чтобы забыть обо всем. Потом я словно завороженный ждал, когда они зажгут свои огоньки — желтые с одной стороны, красные с другой, — потому что в темноте, мосье, они, казалось, мчались еще яростней, еще безумней, еще стремительней. Мчались, точно стрелы, точно злобные хищные рыбы.
— Я спросил вас, вступили ли вы в профсоюз. И если вступили, то в какой?
Бывали вечера, когда длинная многокилометровая гусеница желтых и красных огней замедляла свое движение, останавливалась во мраке. И тогда я, с моего балкона видя, что машины застыли, воображал, что они заболели. А может, умерли. От выхлопных газов. И теперь никогда уже не сдвинутся с места. Эта мысль овладевала мной с такой силой, мосье, что меня поражало, когда кто-нибудь открывал дверцу и вылезал из машины посмотреть, что делается впереди. Поражало, что этот человек стоит, не падает. Но вскоре все опять оживало, трогалось с места — гигантская змея, гигантская гусеница вновь ползла по улицам, по всему городу. Точно стремилась его удушить, мосье, да, удушить.
— У вас была постоянная работа, регулярный заработок, вы приобретали специальность — у вас были, следовательно, все условия, чтобы приспособиться к вашей новой жизни. Объясните же мне, почему два месяца спустя вы без всяких видимых причин вздумали бросить эту работу.
Я как-то рассказал об этом Элиане. Она ответила, что если бы человек упал туда, на автостраду, его переехала бы не одна машина, а разом несколько. Да, несколько. Как пса на дороге. А я засмеялся.
— Отвечайте на мой вопрос.
V
Вы, мосье, здешний, вы тут ко всему привыкли, вам не понять, что порой, когда ты совсем один, невольно приходит в голову: а зачем он вообще нужен, этот город. Куда ни пойди — дверь, куда ни глянь — стены, препятствия, поток машин, такое множество всяких препон, что, бывает, не только дорогу теряешь, как в темной пещере, но и представление о себе самом, о том, что ты — человек, словно ты уже наполовину мертв. И такое чувство одиночества тебя охватывает, что начинаешь сомневаться, а есть ли у тебя вообще родной дом, семья, имя.
— Это ничего не объясняет. Отвечайте, прошу вас, конкретнее.
Мною эти мысли овладевали каждое утро — в метро, на лестницах и переходах, когда я оказывался в многотысячной толпе людей. Мне представлялось, что мы — я и все другие — точно скот, который везут в грузовике на бойню: всех нас тряхнуло разом, когда он тронулся с места, все мы одновременно наклоняемся на поворотах, плотно прижатые один к другому, и в то же время, мосье, ничто нас не связывает, мы разобщены, точно между нами пролегли десятки километров, горы, мы стоим впритирку, но мы посторонние, что мужчины, что женщины, — никто никого не волнует, хоть мы и касаемся друг друга, покачиваемся в такт при толчках, хоть руки наши переплетены так тесно, что можно и впрямь подумать, будто это танцулька в самом разгаре. Да, все вместе, рядом, но каждый сам по себе, в своей отдельной раковине, погружен в свои заботы. Это я хорошо понял. Нередко мне доводилось видеть, как под грохот тоннеля, при свете ярких ламп кто-нибудь из пассажиров, женщина или мужчина, забывшись, вдруг начинает шевелить губами, будто разговаривает с невидимым собеседником, или вдруг отрицательно покачивает головой, точно этому человеку плохо и он старается отогнать страх, дурной сон, стыд. Но тотчас, вспомнив, что кругом люди, он смущенно останавливался и, чтобы отвлечь от себя внимание, вновь принимался за свою книгу, вязанье, газету или, задрав голову, делал вид, что разглядывает какую-то афишу. А я, мосье, когда со мной самим такое случилось во второй раз, задумался. Мне пришло на ум, уж нет ли тут, в городе чего-то вроде болезни. Да, мосье, болезни. Вот тогда-то я и перестал ходить на завод, точно мне нужно было время, чтобы додумать все это до конца. Я сидел под лестницей в своем общежитии и ждал, ждал ответа.
— Если вы страдали от одиночества, как вы говорите, почему было не попытаться вызвать родных, семью. Вы же собирались это сделать?
Альбер велел мне купить книжечку о городе, красный путеводитель. С этой книжечкой, считал он, я во всем разберусь. Я купил ее и целые дни, на складе или под лестницей в общежитии, разглядывал
