бледного лица, были чуть асимметрично поставлены. Они казались слишком прозрачными, сияя водяным аметистом.
– Наташа я, – настойчиво повторила девушка.
Она была сделана из слабого, хрупкого материала, и Анна поняла: в ее неокрепшей юности есть какая-то червоточина, и бледность кожи может вот-вот перейти в пугающую непрочность.
Откуда-то появилось большое зеленое яблоко, и девушка, все так же испытующе глядя на Анну, равнодушно, словно по привычке, откусила сочный кусок. Она жевала яблоко, и тонкая кожа на ее щеке опасно выпячивалась, грозя разорваться. На подбородок Анны брызнула капля сока. Анна увидела ровную подковку зубов. Один зуб спереди был больной, мертвый, тускло-серый. Анну охватил безотчетный страх. Девушка неясно, будто утверждаясь в чем-то, улыбнулась. Анна знала, почему она улыбнулась, но сейчас не могла вспомнить, а надо бы: в этой улыбке, даже простоватой немного, крылась разгадка всего. Тонкая голубая рука протянулась над головой Анны к спинке кровати.
– Тук-тук-тук! – Девушка постучала по деревянному изголовью. – Чтоб не сглазить. Прямо не верится. Вроде как раз такая. Точно такая. Как же долго я тебя искала!
Взвихренное облако синего снега прошло между ней и Анной.
– Там все не так, не так оказалось, – с каким-то детским недоумением сказала девушка. – Да я по правде прежде никогда и не думала, что там и как. И вот чего не пойму: надо же как-то оформиться хоть на первое время. Нельзя же просто так без всего? А они мне, эти прозрачные, улыбаются и твердят: «Да зачем?»
Она присела на кровать в ногах Анны, сложила узкие ладони вместе, зажала их между колен, начала тихо раскачиваться. Надкушенное зеленое яблоко плавало рядом с ней само по себе. Снег перестал идти и улегся чистым покровом на кровать и на пол.
– Ну, хватит, больше не хочу, надоело. – Девушка оттолкнула яблоко рукой. Одно ее плечо стало стеклянным, хотя, может быть, оно таким и было с самого начала, просто Анна не заметила.
– Там какой-то старичок стоит у дверей. В руках вроде ключи. Блестят. Двери тяжелые. На вид старичок добрый, только мало кому открывает. А эти прозрачные не то говорят, не то поют: «Имеющий уши да слышит. А она уши заткнула, заткнула… Колготками, окурками, губной помадой. И потому пока что нельзя…» А чего нельзя? Подойдешь к ним, хочешь спросить. Они отвечают, а ничего не поймешь, что говорят. Вроде жалеют меня. А как им объяснишь? Только яблоко я взяла из вазы красивой. Хрустальная, всегда на столе стоит. Ларискина эта ваза. Ну, ты пока еще не знаешь. Откусила яблоко, гляжу, он в передней эту крашеную целует, так целует… Он-то считал, я на работе. А я на больничном сидела. Я даже подумать не успела. Как была в халатике, в тапочках, так и выскочила. А ведь зима…
Наташа помолчала, печаль окислила ее детский голос.
– Верно, я упала на дороге, чувствую, холод до сердца дошел. А что дальше было – не помню, не знаю. Снег… Вот снег теперь за мной повсюду так и ходит, так и ходит. Потому я и согреться никак не могу. За что ни ухватишься, все разлетается. Пусто в руках. И вот никак у меня из ума не идет, что же он со мной такое вытворил? Зачем, за что? Потому, верно, и не приживусь там никак, не привыкну и не согреюсь. Иногда двери откроют – оттуда музыка. Как ребеночек становишься, плачешь. А только о нем вспомню – и не слышу музыки. Двери высокие…
Она оттолкнула зеленое яблоко, а оно неотвязно льнуло к ней, касалось губ, скатывалось в ладонь.
Взгляд ее безразлично скользил по комнате, не задерживаясь, будто не было здесь ничего, что могло бы его удержать.
– Это только показывается, что тут у вас есть. Хотя бы стены были, и их нет. А все равно, не отпускает меня, держит. Вспомнила вот, юбку в химчистку сдала. И квитанция в сахарнице. Потом думаю: какая юбка? Ведь сожгли меня, сожгли! И тетка урну закопала на Ваганьковском. – Девушка легко провела рукой по воздуху, повторяя контуры своего невесомого тела. – Уж пора там привыкнуть, а не выходит. Все думаю, за что он со мной так? – В бездонных провалах глаз, где не было даже воздуха, наконец воплотившись, утвердилась одна-единственная мысль. – Ведь кто-то должен, должен… Нельзя его так оставить. А этот старичок у дверей, который с ключами, говорит: «Трудно такую найти, чтоб его одолела. Не ищи. Зря ты это». А я ему: «Надо, надо…»
Анна почувствовала физическую боль в глазах, во лбу – с такой силой старалась убедить ее в чем-то своем девушка, по всей вероятности, самом главном для нее.
– Уж сколько я всяких пересмотрела, не сосчитать. У многих светит. Насквозь. У кого чуть-чуть, у кого хорошо. Гляжу, хорошо светит, сильно, а толку что, сразу видно: не то, не подходит. Задует он ее. Вдруг смотрю и прямо не верю – так ярко горишь, всю воском залило… Меня ну как ударило: нашла! – Девушка вздохнула, но вздох, свирельно пропев, вышел не из губ ее, а прямо из груди. – Я тебя нашла, я тебя нашла, я тебя нашла!..
От этих слов, повторенных эхом, обморочный звон пошел по всей округе. Анна вжала голову в подушку, боясь пошевелиться. Девушка наклонялась над ней все ближе, ближе. Анна почувствовала ее дыхание на своем лице, без запаха, без жизни, так, еле ощутимое выпуклое движение воздуха. Девушка навалилась на Анну, теряя очертания.
…Дождь близко стучал по крытой шифером крыше. Андрей спал рядом. Дыхания его не было слышно, только выдох – теплом на шее.
Надо же, какой кошмар приснился, как ее… Наташа. Я такой не знаю, не слыхала даже. А все Андрюша. Просишь его, не надо столько на ночь есть, не уговаривай, а он, дурачок, любит смотреть, как я жую.
Дождь строил над Анной двускатную крышу. Каждая капля – тук! Словно дождь загонял гвоздь по самую шляпку. Или вдруг ветер бросит на шифер топот бесчисленных мокрых ног. Отяжелевшая от сырости ветка на ощупь ошаривала стену. Еще ниже что-то, влажно всхлипывая, впитывалось в землю. Вся эта сырая возня совсем рядом, сверху, снизу, со всех сторон услужливо выгораживала сухое теплое пространство. Там верткое тело белки юркнуло в дупло. Зябко, сыро, промозгло. Здесь сухо, тепло. Но покой не приходил.
– Андрюша, – негромко позвала Анна, – мне сон приснился.
Андрей повернулся, неудобно положил руку ей на грудь.
– Спи, спи, – сонно отозвался он.
Анна передвинула его вялую, расслабленную сном руку повыше, наслаждаясь ее тяжестью. Услышала, как тикают часы на руке Андрея, закрыла глаза. Надо уснуть. Буду слушать дождь.
– Чего не спишь? – Андрей прижался лицом к ее шее.
– Не могу чего-то.
– Со мной ты всегда должна спать крепко-крепко. Или ты меня не любишь.
– Глупый. Знаешь, когда такой дождь, так хорошо, даже спать жалко. А мне приснилась какая-то Наташа… Ну да, Наташа…
Длинная судорога прошла по всему телу Андрея. Дернулось плечо, напряглось бедро. Он резко выпрямился, и ноготь большого пальца царапнул ее ногу. Андрей круто привстал, вмял локоть в подушку.
– Откуда ты знаешь Наташу?
– Я? Да ты что! Я ее не знаю. Наташа. Она зачем-то уши заткнула. Так ей кто-то сказал… – Анна чувствовала, что теряет нить сна. – Не помню, забыла.
Она не договорила. Андрей вдруг с силой, почти грубо прижал ее к себе. В спине у нее что-то хрустнуло, как ломается вафля, и она задохнулась у него на груди.
– Маленькая, не бойся, – Анна еле разбирала слова. Она с усилием повернула голову, глотнула воздуха. – Не бойся, поняла? Наташи нет, она умерла. Лапоть о ней сболтнул? Трепло, сволочь, ну до чего трепло! Ты забудь, слышишь, забудь!
Но Анна слышала только страх за нее, желание укрыть и оберечь.
– Андрюшенька, ты мне шепчешь в шею, я ничего не слышу.
– Анна, Анна, ты счастлива?
– Милый, ну что ты спрашиваешь? Сам не знаешь?
– А Саш…
Анна резко привстала.
– Не надо о Сашке… Никогда о Сашке… Я не могу. Слышишь, никогда!
– Не буду, не буду, забудь обо всем.
