Парижу бродят агенты вроде тетушки Куто, к которым всегда можно обратиться, если ребенок появился в результате «тайного греха».
Общество все это терпит и поощряет. Но час расплаты рано или поздно настигает тех, кто наперекор природе стремится к бесплодию и ограничению деторождения. Золя в мелодраматических тонах изображает судьбы своих героев и героинь, которые оказались вольными или невольными последователями взглядов Сегена и Сантера. Гибнет жена бухгалтера Моранжа Валери, решившаяся на аборт в отвратительном заведении госпожи Руш. Тщеславная мечта сделать дочь богатой вынудила ее пожертвовать вторым ребенком и самой поплатиться жизнью. Гибнет и дочь Моранжа Рэн, развращенная баронессой Лович. И сама баронесса превращается в жалкую старуху после «операции» у доктора Года. И все это из-за боязни «попасться», из-за желания предаваться «любви без последствий». Катастрофа постигла Бошанов. Единственный их наследник, которому предназначалось все богатство, умирает, а истаскавшийся Бошан не способен зачать другого ребенка. Трагедия постигла эгоистических в своей любви Анжеленов. Мысль о продолжении рода пришла им слишком поздно.
Философия и практика бесплодия разоблачена, но Золя обещал описать не только болезнь, но и предложить рецепт ее лечения.
Вся сюжетная линия Матье — Марианна должна, в представлении писателя, стать гимном любви, плодовитости, материнства. Жизнь этой идеальной семьи грезилась Золя как поэма, как волшебная сказка, способная увлечь за собой человечество. Золя создает утопию, но утопию столь наивную, противоречивую и неубедительную, что она повергает читателя в состояние скуки, вызывая у него лишь недоумение. Вся жизнь этой многодетной пары в повторяющихся из главы в главу рефренах:
«Прошло четыре года. И за это время у Матье и Марианны родилось еще двое детей» (книга четвертая, глава пятая).
«Прошло два года. И за это время у Матье и Марианны родился еще один ребенок, девочка» (книга четвертая, глава третья).
«Прошло два года. И за это время…»
Или другой рефрен:
«А в Шантабле Матье и Марианна творили, созидали, плодились. Минуло еще два года, и они вновь вышли победителями в извечной схватке жизни со смертью, ибо неизменно росла семья, преумножались плодородные земли, и это стало как бы самим их существом». Это в книге четвертой, в главе третьей, а затем то же в главе пятой.
К этим рефренам, в сущности, мало что можно прибавить. Правда, Золя подробно описывает радости спокойной и ровной любви своих героев, радости отцовства и материнства, весь тихий и обыденный уклад их жизни — жизни многодетной семьи, постоянный размеренный труд, в котором участвуют все от мала до велика. Это и есть лирическая стихия романа, придающая ему особый и новый колорит по сравнению с другими произведениями писателя. Матье все удается, природа открывает ему свои объятия и обогащает. Растут его земли, его доходы. Сначала они трудятся одни — эти Фроманы, но потом заставляют и других трудиться на себя. Когда Матье исполнится девяносто лет, семья его разрастется до нескольких сотен человек, и это уже не семья, а целый клан, которому тесно во Франции и который пускает ростки во французских колониях, в далекой Африке, где часто приходится обороняться от негостеприимных туземцев, подавлять их сопротивление с оружием в руках.
В свою книгу Золя намеревался вложить «немного патриотизма». На деле же этот «патриотизм», по существу, оказывался тем самым национализмом, против которого писатель так резко выступал в последние годы. Наиболее проницательные современники заметили это. Откровеннее всех выразил досаду Шарль Пеги, издатель «Двухнедельников», будущий друг Ромена Роллана, поэт и публицист, занимавший в ту пору позиции, близкие к передовой социалистической мысли (позднее он и сам пришел к шовинизму). Пеги писал: «Плодовитость» отнюдь не книга о всечеловеческой солидарности, это книга о завоевании человечества Фроманами… Не завершится ли все национализмом?»
Утопические рецепты Золя оказались несостоятельными, но можно ли сказать, что роман в целом вовсе ему не удался? Если поразмыслить хорошенько, то надо признать, что в замысле писателя и даже в его осуществлении было много целесообразного, по-своему новаторского. Золя предельно демократизирует форму романа. Он желает разговаривать со всеми на языке образов, понятных каждому. Эстетические задачи он желает подчинить этическим, нравственным. («Привлечь интерес публики — вот чего я хочу».) В самом деле, он ставит вопросы, которые обычно являются предметом обсуждения в ученых трудах, но многие ли читатели обращаются к специальной литературе и многие ли из них знают о ее существовании? А ведь вещи, о которых говорит Золя, касаются каждого, они общественно значимы. Ему и дела нет, что скажут эстеты, он не обидится, если роман его сочтут тенденциозным, художественные приемы — умышленно упрощенными. Раньше все это его страшило, волновало, и он гордился чисто эстетическими открытиями, а сейчас, на старости лет, былое тщеславие художника кажется ему второстепенным. Главное — принести благо обществу, победить правдивым словом еще один порок. Единственно, что его беспокоит, так это боязнь «наскучить публике», ибо он знает: «Ничто так не расхолаживает, как слишком затянувшаяся фантазия…» Он хотел написать проповеднический роман и написал его, написал со свойственной ему талантливостью. Старость не обескрылила его, вкус не притупился, рука мастера осталась твердой и уверенной. Просто он изменил манеру письма и поставил перед собой иные задачи, и теперь он будет писать только так.
Глава тридцать седьмая
Жизнь в изгнании продолжалась, и Золя мало-помалу привыкал к одиночеству, английским туманам, переменам квартир и неприятным известиям, поступавшим из Парижа.
Для оплаты долгов по делу Дрейфуса пришлось продать огромный стол Людовика XIII — украшение квартиры на Брюссельской улице (Шарпантье выкупил его с торгов за 32 тысячи франков). В конце июля власти лишили Золя ордена Почетного легиона, который доставил ему в свое время немало приятных минут. Событие это, впрочем, не очень-то его огорчило, а вскоре пришла весть, что возмущенный несправедливостью Анатоль Франс в знак протеста отказался от присвоенного ему орденского звания. В середине августа Золя посетила Жанна, прибывшая в Пенн с детьми, огромным чемоданом и еще какими-то бесчисленными свертками, содержавшими ее туалеты. Дети внесли оживление в жизнь отшельника. Теперь на прогулках, кроме Виолетты, его сопровождала шумная компания близких ему людей. Но это длилось недолго. 15 октября Золя опять остался один (Жанна и дети еще раз побывали у Золя накануне его возвращения в Париж). Дважды изгнанника посетила законная жена, но приезды ее были кратковременными — английская кухня и английский климат плохо влияли на здоровье Александрины.
Оставаясь один, Золя продолжал работать над «Плодовитостью» и порой забывал о деле Дрейфуса и собственном своем деле, которое еще не было завершено. Тягостнее всего проходили ночи, когда во время бессонницы в один кошмарный клубок спутывались мысли о наступавшей старости, об унижениях, пережитых в Париже, о неопределенном и глупом нынешнем его существовании. Однажды (это было в первый приезд Жанны) затеплилась надежда на скорое возвращение. К ответу привлекли главного свидетеля обвинения — полковника Анри, наконец-то уличенного в подлоге. Его упрятали в тюрьму, и там он покончил с собой. В Париже приняли решение о доследовании дела Дрейфуса. Золя ликовал, но возвращаться во Францию ему все же было нельзя.
Кроме родных, Золя посещали друзья. Как-то его навестил Шарпантье, а с переездом в Норвуд у него побывали Жан Жорес, Шарль Пеги, Октав Мирбо, Фаскель, Лабори (этот последний бывал у Золя неоднократно). Золя изменился и внешне и внутренне. Исчезла его «элегантность», приобретенная в пору романа с Жанной. Теперь он походил на крепко скроенного крестьянина, прожившего долгую трудовую жизнь. Жоресу Золя признался, что стал лучше, «избавился от дешевой популярности», мечтает посвятить себя делу освобождения человечества, а потому усиленно читает Фурье, знакомство с которым оказывает на него «ослепляющее впечатление».
Наконец, 3 июня 1899 года Золя получил долгожданную телеграмму. В ней было всего два слова: «Чек отсрочен». На секретном языке, которым Золя и его друзья пользовались в течение одиннадцати месяцев,
