дворце, у частных лиц. Свободного времени почти не оставалось, но он все же успел осмотреть достопримечательности города: знаменитый Британский музей, в котором особое его внимание привлекла редчайшая в мире библиотека, Вестминстерское аббатство, Оксфорд… Хорошие это были дни, и в Париж Золя возвращался восторженный и ликующий.
Сейчас он стоял на борту корабля и поеживался от свежего морского воздуха. В спешке было забыто даже пальто. Позади оставалась Франция, оставались близкие ему люди, с которыми он не успел как следует попрощаться, оставались друзья, оставалось «дело» — дело, не доведенное до конца. Ныне он совершал путешествие в одиночестве, не ведая, что его ждет впереди.
Золя прожил в Англии около года. Самым трудным, пожалуй, был первый месяц. Мучило сомнение: правильно ли он поступил, последовав совету друзей? Не истолкуют ли его отъезд как малодушие? Правда, он знал, что его возвращение во Францию было бы на руку врагам: «Судьи решили отныне пуститься во все тяжкие и наверняка ждут не дождутся нашего появления в Версале, чтобы придушить нас». И все же! Что думают на этот счет друзья и единомышленники? Решение, принятое в Париже, было еще раз обсуждено в Лондоне. На совет собрались приехавшие вслед за ним Демулен и Бернар Лазар. В беседе принял участие и главный его покровитель в Англии — переводчик Визетелли. Золя успокоили, но вот прошло еще два месяца, и он пишет историку и дрейфусару Рейнаху, что готов вернуться и «отсиживать свой год в тюрьме». Принесет ли, однако, это пользу, «не будем ли мы освистаны, осыпаны бранью и осуждены?». Октав Мирбо, например, советует ему возвратиться и демонстративно сесть за решетку. Золя отвечает: «Было бы превосходно, если бы я мог коротать время в тюрьме, но не думаю, чтобы это было возможно. Не затем я уехал, чтобы вернуться таким образом. Наше поведение в этом случае не было бы ни последовательным, ни достойным. Я предпочитаю неопределенно долгое изгнание чудовищному риску нового процесса» (19/III 1898 г.).
Очень неприятно объяснять все это некоторым друзьям, но тактический замысел Золя правилен. Нельзя дать суду закончить процесс по его желанию: «не освобождать этих господ от нашего процесса, а, напротив, дразнить их его возможным окончанием, отняв у них всякую надежду самим покончить с ним, ибо мы в любую минуту можем все начать сызнова».
Золя тяжело переживает одиночество, хотя его и навещают друзья. «Мучительно трудно жить в стране, языка которой я не знаю, скитаться, хоронясь от людей, и испытывать тревогу обо всем, что я оставил позади себя». Ему действительно приходится скитаться и жить под чужими именами. Сначала отель «Гросвенор», затем пригород Лондона — Вейбридж, еще через неделю — местечко Пенн в Отлендс Чез. Не проходит и месяца, а он уже в Саммерфилде. С наступлением осени Золя поселяется по соседству с Лондоном — в Норвуде. И это далеко не все адреса. Так часто менял он свои квартиры только в юности, но тогда были совсем другие причины. Вымышленных имен у Золя почти столько же, сколько и меняющихся адресов: Паскаль, Роджерс, Бошан… В целях конспирации он меняет имена близких ему людей, которым направляет через посредство друзей письма: «Александрину он называет Александром, Жанну — Жаном (так же хитро придумано, как и имя Паскаль, по которому сразу же узнавался автор одноименного романа).
Дениза Ле Блон почти день за днем описала первый месяц пребывания Золя в Англии. Вот как это выглядело:
19/VII — Золя поселяется в отеле «Гросвенор».
21/VII — Золя проводит ночь у приятеля Визетелли — Уорхема. Хозяин и его жена не знают по- французски ни слова. Золя — ни слова по-английски.
22/VII — Золя снимает комнаты в Отлендс Парк-отель, где хозяин встречает его весьма прохладно.
24/VII — Золя отправляется на поиски нового убежища и присматривает его в местечке Пенн (это на будущее).
26/VII — Золя начинает писать «Записки изгнанника».
27/VII — Золя взволнован тем, что его узнали. В записках отмечает, что хозяин отеля изменил к нему и Демулену отношение. «Он почувствовал, что мы все же славные люди». Золя тоже изменил к нему отношение, заметив, что тот любит животных и вопреки английским обычаям пускает свою собаку без намордника — «тот тоже, должно быть, из славных парней».
28/VII — Во время прогулки по парку попадает под сильный ливень и укрывается в деревенской хижине. Целый час в одиночестве читает «Пармскую обитель» Стендаля, читает, как в первый раз: «Я, без сомнения, прочел ее когда-то очень плохо. Она будит во мне восхищение и возражения».
29/VII — Письмо доктору Лара: «Сообщите Александру (читай Александрине. — А. П.) о моих новостях. Скажите ему, что я получил его милое письмо от 26-го, то, которое он написал мне по возвращении из деревни. Я спокоен и ожидаю решения, которое вскоре должно состояться…»
30/VII — Золя читает «Изнанку современной истории» Бальзака. В тот же день получает известие, что «Пти репюблик Франсез» поместила статьи, в которых убедительно доказывается, что письма полковника Комба, оскорблявшие честь отца Золя, — ложь и что журналист Жюде — лжец. Лабори советует Золя подать прокурору жалобу на клеветников, что Золя и делает.
31/VII — Золя записывает мнение об «Изнанке современной истории»: «Это очень странно, но… книга против моих литературных и социальных убеждений».
1/VIII — Золя поселяется в местечке Пенн в Отлендс Чез. Мечтает остаться один и начать работать. Вместе с Золя остается старшая дочь Визетелли — Виолетта, чтобы обслуживать его в качестве переводчицы. И т. д. и т. д.
Золя не привык к подобной бездеятельной, растительной жизни, и вскоре им овладевает писательский зуд. Бумага и чернила существуют и в Англии, а в любой гостинице есть письменный стол. Он уже попробовал начать «Записки изгнанника», но, когда об этом узнали в Париже, ответил отказом напечатать их в газете «Матен»: «Еще не определил даже, в какой форме лучше всего это намерение осуществить». Совсем другое волнует Золя. Еще до изгнания он твердо решил написать новую серию романов — последнюю. («После буду писать только пьесы».) И первый роман цикла — «Плодовитость». Работа сразу же излечивает Золя от сплина:
«Мое существование здесь стало терпимым с тех пор, как я смог вернуться к работе. Работа всегда успокаивала, спасала меня». Писано 19 августа (Октаву Мирбо).
«Нынче, когда я смог вернуться к работе и каждое утро регулярно выполнять поставленную себе задачу, жизнь моя стала сносной». Писано 21 августа (Альфреду Брюно).
«Между прочим, снова принялся за работу, все идет хорошо». Писано 30 октября (Жоржу Шарпантье).
«В общем мне работается недурно». Писано 4 декабря (Ж. Шарпантье).
«У меня здесь есть счастливая возможность работать в ничем не тревожимом одиночестве. И я ее использую в полной мере. Это единственное, что спасает меня, помогает смириться со своим положением и не чувствовать себя совсем уж несчастным… Здесь у меня есть один-единственный друг — это роман, над которым я сейчас работаю, он товарищ что надо». Писано 11 декабря (Полю Алексису).
К 15 сентября готово семь глав, к 11 декабря — половина романа, а 27 мая 1899 года — за несколько дней до возвращения во Францию — закончены последние страницы.
Замысел «Плодовитости» родился из идеи романа «Отбросы» («Le Dechet»), который Золя задумал, возможно, еще до завершения «Ругон-Маккаров». Об этом он рассказал в статье «Вырождение», опубликованной в сборнике «Новый поход» (1896 г.): «Вот уже десяток лет, как меня преследует мысль о романе, даже первую страницу которого я, конечно, никогда не напишу». Далее излагалась идея романа. Он представлялся ему «огромной фреской». Перед читателем вновь возникал Париж, населенный людьми разных сословий и состояний. У них были свои радости и печали. Они были грешны, но о самом главном своем преступлении не задумывались. А заключалось оно в пренебрежении к жизни, к ее биологическим законам. Они убивали жизнь в ее зародыше, напрасно «растрачивая свое семя», отказываясь от деторождения, насилуя природу, делая аборты. Золя хотел создать поэму, в которой со всей страстью своего сердца «выступил бы в защиту прав жизни».
Замысел этот долгое время оставался неосуществленным, и вернулся к нему писатель, лишь закончив «Три города». Только теперь он мечтал не об одном романе, а сразу о трех, еще позднее — о четырех. «Четвероевангелие»! Может быть, потому, что новая серия открывала в его творчестве новые пути, он
