своей правоте. Сколько раз приходилось ему отличать черное от белого, ложь от правды! Так было, когда он писал «Западню», «Жерминаль», «Землю», «Разгром». Он полагался — и не зря — на свой опыт, на свою интуицию, на свое умение анализировать факты.
Так или иначе, дело Дрейфуса удивительно «вписывается» в биографию Золя. Как будто кто-то нарочно придумал этот финал, венчающий жизнь романиста. В свете «дела» новыми гранями засверкало его творчество. Скептики поняли: все, что писал Золя, было подчинено благородным и возвышенным целям, поняли, что его гражданский подвиг вытекает из его творческого подвига. Среди тех, кто занялся переоценкой творчества Золя во время и после дела Дрейфуса, мы видим многих крупных европейских писателей. И здесь следует назвать в первую очередь Анатоля Франса, который когда-то с такой яростью напал на «Землю». Теперь он становится самым горячим поклонником и пропагандистом произведений Золя. Это он изобразит его в «Острове пингвинов» в образе добродушного астронома Коломбана, который, оторвавшись от звезд и обратившись к земным делам, неожиданно для себя становится поборником правды. Но, может быть, самым характерным откликом на выступления Золя в период дела Дрейфуса явилось признание А. П. Чехова: «Золя вырос на целых три аршина; от его протестующих писем точно свежим ветром повеяло, и каждый француз почувствовал, что, слава богу, есть еще справедливость на свете и что, если осудят невинного, есть кому вступиться».
Глава тридцать пятая
Суд над Эстергази продолжался всего два дня. Уже во время процесса стало ясно, что это самый откровенный фарс. Эстергази оправдали.
До последней минуты Золя и его единомышленники еще надеялись, что правда и здравый смысл восторжествуют, но этого не случилось. Золя был подавлен. Он отчетливо представлял себе, как возликуют враги, какую дикую свистопляску устроит пресса и в какую новую оргию антисемитизма и шовинизма окунется толпа, ослепленная фанатизмом.
Первое сражение проиграно, но можно ли опускать руки и отдаваться во власть обстоятельств? Сколько таких поначалу проигранных сражений уже было, сколько проглочено обид и оскорблений! Золя и раньше никогда не сдавался, не собирался он сдаваться и теперь. Но в душе закипало негодование, та благородная ненависть, о которой он писал в юности: «Ненависть священна, она удел сильных и страстных сердец». Надо было действовать, не теряя ни дня, ни часа, действовать незамедлительно. Если не подействовали его статьи и брошюры, то пусть открытое письмо президенту заставит всех задуматься. Он назовет всех, кто причастен к этому преступлению, приведет неопровержимые факты. Риск? Пусть будет, что будет. Он готов бороться до конца.
Суд над Эстергази закончился 11 января 1898 года и тем же вечером Золя вернулся домой, чтобы написать послание Феликсу Фору. Он работал всю ночь и все утро последующего дня. Александрина в большом смятении ожидала чем все это кончится. Она ничего не знала, но догадывалась. Эмиль задумал что-то очень важное. Этим же утром к Александрине заглянула госпожа Лаборд. Она пришла с дочерью рассеять Александрину, поговорить о последствиях оправдательного приговора Эстергази. Охваченная тревогой Александрина рассказывала: «Я заглянула в кабинет, когда он еще писал. Он был спокоен и работал, как обычно. Но взгляд его очень меня напугал. Я не хотела мешать и ушла.»
Пока велась беседа, дверь из соседней комнаты неожиданно открылась и на пороге появился Золя. От всего его облика веяло необычной торжественностью. Уверенными движениями поправил он высокую нескладную шляпу, надел ее и сдвинул немного набок. «Дело сделано, — сказал он — Теперь остается ждать результатов».
Оно далось ему нелегко, это письмо. Всю силу логики негодования, страсть нужно было собрать как бы в кулак и бить врага без промаха, без пощады. «Теперь обвинять буду я. Обвиняемые? Их много!» Золя мысленно перечисляет: майор Пати де Клан, полковник Сандгерр (уже мертвый), генерал Мерсье, генерал Буадефр, генерал Гонз, генерал Билло, генерал Пелье, майор Ривари. Письмо должно быть написано немедленно и так же быстро обнародовано. Только одна газета может это сделать — «Орор».
Золя усаживается за стол, обдумывая свое послание президенту Это совсем не просто. Фактов и доводов накопилось много. Организовать их в стройную систему нелегко. Яснее представляется конец письма, заключительная часть, и Золя все время невольно возвращается к нему: «Я обвиняю, я обвиняю… Мне известен закон о печати, карающий за клевету…»
Золя сидит в такой привычной для него позе. Он как бы врос в тяжелое просторное кресло, положив обе руки на стол. Волнение, мешавшее ему поначалу сосредоточиться, постепенно проходит. С пером в руке мыслить легче. И вот уже найдено начало. Оно естественно и необходимо. Золя обращается к президенту республики, который однажды оказал ему внимание и благосклонно принял. Дипломатическая вежливость в начале письма не повредит.
«Господин Президент,
позвольте мне в знак признательности…»
Из под пера на бумагу ложится несколько банальных фраз «справедливо приобретенная слава…», «Вы покорили все сердца…» «Ваша счастливая звезда…» Хватит! Рядом с холодно вежливыми словами сразу же горячие и гневные: «Но какое пятно грязи на Вашем имени — я хочу сказать, на Вашем правлении — это омерзительное дело Дрейфуса». Теперь пора сказать о причине, которая побудила его написать все это. «Военный суд только что осмелился (именно осмелился) по приказанию свыше (именно свыше) оправдать пресловутого Эстергази». И пусть президент проглотит еще раз пилюлю — «…во время Вашего президентства». А дальше: «Раз уж они осмелились, осмеливаюсь и я… Я выскажу всю правду, потому что я обещал ее высказать… Я не хочу быть сообщником».
Начало есть, можно приступить к изложению сути, но вот что получилось. Выходит, что президент все знал и молчаливо потворствовал преступлению. Золя ничего не известно о степени информированности президента, и было бы неосторожно, не имея доказательств, сваливать вину на него. В душе Золя уверен что и он приложил руку, но сейчас не время говорить об этом. Он обращается к президенту как человеку, облеченному высшей властью, могущему исправить ошибку. Его надо отделить от других. «Я убежден — мое уважение к Вам не позволяет мне думать иначе, — что Вы не знаете Правды. И кому же, как не Вам, первому сановнику страны, я должен указать на зловредную шайку подлинных преступников».
Золя перечитывает написанное. Начало есть. Оно далось сравнительно легко. Куда сложнее передать историю «дела», назвать главных действующих лиц этой драмы. Золя взглядывает на часы. Стрелка указывает на полночь. Так поздно он редко засиживался дорожа ясным рабочим утром. Несколько шагов по комнате. Как уложить на немногих страницах ворох всяких фактов, которых хватило бы на целый том? Золя отбрасывает все случайное, второстепенное, и вот складывается фраза: «Прежде всего я хочу пролить свет на дело Дрейфуса». Он возвращается к тому времени, когда еще почти ничего не знал о «деле», опирается на свои беседы с Матье Дрейфусом, Бернаром Лазаром, Леблуа. Среди многих имен, «причастных к делу», одно заслуживает особого внимания — подполковник дю Пати де Клам. Это сейчас он подполковник, а в ту пору майор. Участие в осуждении Дрейфуса неплохо вознаграждается. Золя вспоминает все, что ему известно об этом субъекте. «Военная косточка», антисемит, он сразу же поверил в виновность Дрейфуса и, когда ему было поручено расследование, сделал все возможное, чтобы белое стало черным. Обрывки секретного донесения («бордеро»), которые добыла французская разведка в германском посольстве, в самом деле свидетельствовали о факте шпионажа. Но вместо того чтобы всерьез заняться расследованием, найти настоящего предателя, Второе бюро Генерального штаба, ведавшее разведкой, умышленно пошло по ложному следу. И в этом, как думает Золя, немалую роль сыграл майор дю Пати де Клам. Он не только вопреки всякой очевидности доказывал сходство почерков автора «бордеро» и Дрейфуса, но и всяческими недозволенными способами старался заставить Дрейфуса признать свою вину.
Золя вновь берет перо: «Это он додумался приписать Дрейфусу пресловутое сопроводительное письмо; это он мечтал наблюдать за ним, заключив его в стеклянную клетку; это он требовал, чтобы его провели к заключенному ночью, и, вооружившись потайным фонарем, намеревался направить на спящего поток света и захватить его врасплох…»
Дю Пати де Клам! А где же были другие? Они не только не пресекли действия дю Пати де Клама, но
