—
—
—
Теперь можно и перекусить. Избавившись от шляпы, я направился в нашу забегаловку. Это в том же корпусе. В подвале. Пройти по коридору и в конце по лестнице вниз. По дороге никого не встретил и в кафетерии ни души. Выжал из автомата пару бутербродов с двойным кофе и задвинулся в угол. Жую.
Дожевать не успел. Влетел Коваленок. В глазах попрыгунчики, в носу суета.
— Шеф тебя ищет! — выдохнул.
Он не точно выразился. Ищут — это когда не знают, где ты. Долин же знал. Он позвонил в операторскую и попросил вытащить меня из подвала. А вот как он узнал, что я там, — вопрос. Меня, конечно, удивить уже было трудно. Но бедный Коваленок...
Шляпы в приемной не было. Старик успел убрать. Когда я вошел в кабинет, он листал какой-то проспект или справочник. Не взглянув на меня, определил:
— У вас утомленный вид. Устали? — и тут же, не дав мне ответить, предложил: — Не взять ли вам отпуск? Недельки две.
Всего я ждал, только не этого. Какой, к чертям собачьим отпуск, когда весь Космоцентр авралом готовил экспедицию. Отзывали даже тех, кто был в отъезде. Да и я работал всего без году неделя, еще на отгул без содержания не тянул. Видимо, старику нужно было на какое-то время выпихнуть меня куда-нибудь подальше. Но зачем?
— Уже решено, — уточняю, — или можно подумать?
Он захлопнул проспект (или справочник?), откинулся на спинку кресла. Моего вопроса он, конечно же, не слышал. У него уши так устроены — лишнего не слышат.
— Заявление оставьте в приемной. С завтрашнего дня вы свободны.
Прозвучало как официальное уведомление. Меня объявляли персоной нон грата. И чтоб в двадцать четыре часа...
Почему-то в ту минуту меня больше всего занимало, что он все-таки листал. Проспект или справочник? Заклинило на этом. Хотелось, чтобы проспект. Тогда мои дела представлялись не столь дохлыми. Чушь, конечно, Но старик, скорее всего, того же добивался — чушью заморочить мне голову. На это он был мастер.
Заявление, разумеется, я написал. Только не на отпуск, увольнение. Уходить, так уходить, чего уж откладывать на две недели. Все равно, думал, тем кончится. При нашей с шефом взаимной любви другого исхода и быть не может. Не мешало бы, правда, объясниться, чем я проштрафился. Расставить, так сказать, точки над «и». Но это уже роскошь.
Из приемной я пошел плакаться Коваленку. Он моего демарша не оценил. Горой встал за шефа.
— Взвесь, хрентяй, кому ты сделал хуже? — Для наглядности он изобразил ладонями чаши весов. На одной, надо полагать был я, на другой Долин, и выходило, что я ничего не вешу.
Другого от Коваленка я и не ждал. Он стелился перед шефом. Не из подхалимажа, нет. Тут другая история. Долин, можно сказать, спас его жену и сына. Не буквально, совершив поступок. Ничего геройского не было. Спас, не спасая.
Это еще до меня было. Мне сам Коваленок рассказывал.
Вышел он как-то из блока во двор. Перекурить, проветрить мозги. И напоролся на шефа. Тот прицепился, почему в рабочее время болтается, давай выговаривать. Потом вгляделся в лицо, осекся и погнал с работы: отправляйся домой и немедленно. Мне, говорит, твое настроение не нравится.
С настроением он угадал. Коваленок ходил завешенный. Беспокоился о беременной жене. Той не сегодня-завтра в роддом, а рядом никого, сидит в квартире одна. Случись что, вся надежда на телефон. Встревоженный шефом, он помчался домой. Входит — о ужас! — жена на полу, без сознания. Полезла сдуру на антресоли и грохнулась со стула. Начались схватки. И быть бы двойному трупу, не подоспей муж.
Он потом шефу руки целовал. Для него с тех пор, что бы тот ни делал, было благим деянием. Не смей ни оспаривать, ни осуждать. Если велено идти в отпуск, то это астральное предопределение. Благодарить нужно, а не задирать хвост.
— Не пори горячку, взвесь, — он вновь изобразил руками Весы.
Что-то он во мне поколебал. Я уже засомневался: не вернуть ли заявление? Потом решил положиться на судьбу-индейку в лице самого же шефа. Раз он такой прорицательно-проницательный, то ему и вершить. Подмахнет заявление — что ж, рыдать не буду. А не подпишет, то придется ему, извините, попросить меня остаться. И тогда уж последнее слово за мной. Захочу — уйду, захочу — повременю с уходом.
Мне потом передали, Долин на моем заявлении начертал: «Уволить на две недели по собственному желанию». В отделе кадров до сих пор гадают, что бы это значило.
Ну, а я вырос в собственных глазах. Так-то, друг Коваленок! Плевый ты весовщик. И твои весы того же качества. Вначале надо было у шефа спросить, что он такого во мне нашел, а уж потом раскладывать по чашам. Я вешу ровно столько, сколько он готов поставить на меня.
Ставка — я это чувствовал — была немалая.
Отпуск чем хорош? Бездельем. Возможностью ничего не делать. Тянешь, тянешь лямку, и вдруг оборвало, тянуть не надо. Ты уже не ломовая лошадь, а вольный казак. Гуляй по Дону!
Проснулся я в первый отпускной день в сладостном ожидании. Ух, думаю, загуляю! Устрою себе фиесту, за все издержки моей горбатой жизни сполна воздам. Планов, правда, пока никаких. Но без планов тоже неплохо. Лежи себе, отсыпайся.
Полдня провалялся, во вкус входил. Однако, замечаю, праздник не приближается. Даже на горизонте не видно. Да и безделье какое-то подозрительное. Неясно, во-первых, кто я — отпускник или безработный? Потом надо как-то определиться с Федором. Мы с ним вроде бы не ссорились, а обид — воз и маленькая тележка. И все из-за Долиных.
Допустим, я сыграю в благородство, отвезу брату шмотки вместе с Чюрленисом. Конечно же, Долин возрадуется. «А-а, — скажет лысый черт, — приспичило!» Не скажет, так подумает.
Ну нет, такой радости я ему не доставлю. Выкуси!
Меня вышвырнуло из постели, понесло из дома. Через полчаса я уже был в центре города. Растворился в толпе.
